Минувшее

Зал не шелохнулся, все ждали. И вот, точно могучая полноводная река, потекла плавная, спокойная речь на родном языке. В глубокой тишине раздавался уверенный голос переводчицы. Вот в нем звучит печаль при имени великого учителя Ленина, но сквозь эту печаль прорываются при слове «шариат» нотки гнева. А вот уже зазвучали раскаты грома, и зал ожил, задышал, заволновался… Послышались вздохи, всхлипы, приглушенные возгласы. И разразился ураган рукоплесканий.

Начались выступления. Казалось, прорвало плотину и хлынули волны женских обид и горя. Все выступавшие говорили о своем бесправии, рабской зависимости от отца, мужа, брата. Приводили факты насилия, продажи в жены тринадцатилетних девочек, говорили о истязании непокорных жен, о издевательствах… Атмосфера накалялась.

Из первого ряда поднялась стройная узбечка в белом длинном платье, в черной бархатной безрукавке с белой повязкой на голове. Она не спеша шла к трибуне. Все головы повернулись в ее сторону, по залу пронесся тихий шелест голосов. Настороженные глаза следили за каждым ее движением.

— Паризат… Сама… святая… Жена ишана. О-о, что скажет?

Я жадно разглядывала ее тонкое, одухотворенное лицо, бледное со взметнувшимися вверх бровями, словно она сама удивлялась тому, что идет к трибуне, с которой неверные призывали к непокорности женщин-рабынь и так разволновали их, что каждую минуту эти робкие затворницы взорвутся рыданиями. Ей было лет шестьдесят, но выглядела она значительно моложе. Горькие складки у губ, тонкие морщинки у глаз и на лбу говорили о трудно прожитых годах. Но какое-то обаяние юности излучал весь ее облик. Гордо поднятая голова, властный взгляд, неторопливые, плавные движения. Вот она уже на трибуне. Зал затих, замер, казалось, не дышал. В президиуме задвигались, зашептались. Одна Любимова оставалась в гордом спокойствии. Когда вдова ишана подошла к трибуне, Любимова окинула ее соколиным взглядом своих серых глаз. Только у нее, наверное, был такой взгляд. Не шевельнувшись, поведет зоркими глазами как-то сбоку, сверху вниз, сразу охватывая человека, словно проникая в его внутренний мир, в тайные мысли. Вот она взглянула на Паризат и встретила спокойный, открытый взгляд больших черных глаз. Мне показалось, что на упрямо сжатых губах Паризат мелькнула лукавая улыбка. Так мелькает солнечный луч сквозь сетку зеленых листьев чинары, колеблемых ветром.

Красива ли была Паризат? Если и была красива в дни молодости, то годы неумолимо стерли яркость красок этого характерного лица. Не могут быть красивыми впалые щеки, увядшая кожа, морщины и седые пряди волос, выбивающиеся из-под белого головного платка. Нет, красивой назвать ее было нельзя, но необычайное очарование веяло от всего ее облика.

Она стояла молча, точно впитывая в себя тишину зала. Потом, как бы оканчивая молитву, медленно провела тонкими руками по щекам, подняла лицо, словно увидела что-то, никем не видимое, и, внимательно оглядев ряды женщин, спокойно заговорила. Мне редко приходилось слышать такой мелодичный, покоряющий голос. Говорила она уверенно, четко бросая слова, как бросает в землю сеятель золотые зерна пшеницы. Я старалась не упустить ни одного слова, и, когда звучала непонятная фраза, я касалась руки Рисолят. Тотчас же она наклонялась к моему уху и шептала точный перевод. Казалось, что настало время поединка между женой ишана — носительницей старых предрассудков, и Любимовой — непримиримым борцом за женские права, за право мусульманки быть человеком. А властный голос звучал уверенно, грозно. Она процитировала несколько статей шариата, потом, вскинув голову, властно повысила голос:

— Женщины! Мусульманки!

Словно ветер наклонил все головы в зале. Скрестив руки на груди, склонив низко головы, женщины застыли в безмолвии. А звонкий голос с особыми переливами продолжал:

— Со всех концов могучего Туркестана собрались вы сюда, как собирается стадо овец вокруг своего пастуха. Собрались вы, чтобы принять новый закон о женщине Востока. Но что услышали от вас мои уши?. Вы, как трусливые самки шакалов, плакали и стонали, жалуясь на свою рабскую долю. А вы давно знали о новом законе…

Я взглянула на президиум, там царило оживление. Вся пунцовая Николаева склонилась к Любимовой и что-то шептала. Любимова отрицательно покачала головой. Секретарь Студенцова с бесстрастным видом строчила, успевая заносить каждое слово внятной раздельной речи Паризат. А та, словно понимая важность минуты, говорила плавно, с паузами.