Минувшее

Я всегда был противником этатизма, но не могу не признать того объективного факта, что война в наше время настойчиво требует усиления «этатизации». Совсем не случайно, что во время Мировой войны этатизм сделал огромные шаги во всех воевавших государствах, несмотря на чрезвычайно разные политические я социальные структуры и национальные особенности. Эту же этатическую тенденцию мы замечаем с самого начала текущей войны (1939 г.). В росте этатизма в связи с современными войнами я вижу одну из огромных опасностей для современной культуры.

Даже признавая печальную необходимость роста этатизма во время войны, я считаю, что и в это время надо бороться с его преувеличениями. При этатизме значение всех государственных органов в жизни народа безмерно увеличивается, и всяческие ошибки их влекут за собой более широкие и печальные последствия. Это все могли ясно видеть у нас во время войны, а еще куда яснее после нее, при коммунистическом строе.

Наша левая общественность — с социалистическим уклоном — видела недостатки зтатизма пристаромрежиме, но только и стремилась еще безмерноусилитьего при новом строе.

Социализм, как бы ни возражали против этого сами социалисты, всегда будет в практике крайним этатизмом.

Работа наших общественных организаций во время войны сама до некоторой степени «этатизировалась», но все же она вводила некоторые коррективы в крайности этатической централизации управления.

Если во времена «военного коммунизма» умерли только миллионы, а не десятки миллионов людей, то это можно приписать существованию даже в то время «Всероссийской Сухаревки», то есть наличию тайного свободного рынка, очень сдавленного, но все же живого. До некоторой степени работа общественных организаций вносила аналогичный корректив в этатическую машину русского военного хозяйства. Конечно, это сравнение очень грубое и преувеличенное, так как сравнивать даже дурно-функционировавшие органы старой русской власти с мертвящей хваткой «военного коммунизма» по существу нельзя. Но все же это сравнение — безмерно ее обостряя — иллюстрирует мою мысль.

Я приведу живой пример из собственной моей практики. Относится он, если не ошибаюсь, к 1916 году. В стране все более и более обострялся «кожевенный кризис»: не хватало кожи для обуви армии, главным образом — тяжелой кожи, для подметок. На кожевенном рынке шла безудержная спекуляция, цены росли, кожи становилось все меньше и меньше. Наконец были введены твердые цены на кожу. Не помню, почему именно распоряжение это исходило не от Правительства, а из Ставки и гласило: «По повелению Его Императорского Величества...»

Как обычно бывает в случаях подобного нормирования цен, в руки власти сначала попали по твердой цене довольно значительные запасы кожи, но скоро кожа (особенно подметочная) совсем исчезла с рынка. Положение у нас, на Северном фронте, сделалось катастрофическим: части были лишены возможности даже чинить старую обувь, так как в интендантстве подметочной кожи совсем не было.

И вот вдруг мне сообщают (я тогда заменял отсутствующего Герасимова), что можно секретно купить очень значительную партию необработанных, тяжелых кож, но... несколько выше установленной приказом цены. Я дал образчики нашим экспертам; они нашли ее превосходной и сравнительно недорогой: малыми количествами купить кожу по столь сходной цене было невозможно. Очевидно, прятать большую, партию рисковавших испортится кож было очень трудно и поэтому-то ее продавали дешевле, чем можно было ожидать.

Необходимо было спешить. При этом даже был серьезный риск, что кожа будет проникать через фронт немцам. Посоветовавшись кое с кем, я решил купить эту партию, хотя сознавал, что это дело рискованное, так как я должен был сделать противозаконное дело. Ответственность мне грозила немалая. Не желая подводить комитет, я, кроме того, совершил формальное превышение власти, совсем не внеся на его обсуждение это дело, требовавшее крупных ассигнований: дело было миллионное. Разумеется, частным образом с членами комитета я переговорил.

Для обработки кожи были сняты два пустовавших крупных кожевенных завода. Кожа была доставлена, каким-то образом не привлекая внимания, и обработка ее началась. Риск был особенно велик именно в это время, так как доказательств, что эта кожа пойдет армии, у меня не было и быть не могло, и меня могли обвинить в спекуляции.

Между тем во Псков вернулся О. П. Герасимов. Когда я рассказал ему об этом деле, он молча покачал головой, но я видел, что он, по существу, одобряет, что я так поступил. Только позднее я узнал, что он несколько ночей не спал, волнуясь за меня...