Мёд жизни

На вокзале. Вдруг пришла «спасительная» мысль: а что если думать, что мама жива, она там, дома, просто к трубке не подходит – вышла из хаты, на дворе.

* * *

С мамой ушла красочность, широта и щедрость нашего дома. Осталась схема, польза, скука (вернее, они пришли на смену).

* * *

Где-то вычитала: жизнь протянется – всего достанется.

* * *

Мне казалось, после 40 дней стало легче. Но это – обман. Беда живет в сердце, скорбь – сушит.

Вспоминаю смерть бабушки, нет, это совсем не то, я с ней не была так связана, просто мистический страх и всё. Мама умерла – страха нет. И нет понимания, как жить теперь, в таком одиночестве, «одиночестве крови».

Нет мамы, и – тоска. Словно не для чего жить. Всё – временно.

* * *

Мелькнула как метеор, оставив после себя огромный освоенный пласт жизни: множество посаженных деревьев, два дома, два гаража, сараи (бессчетно), дети – четверо… И множество сшитых для других вещей (для себя перешитых из чужого). Множество сваренных борщей и сжаренных картошек, множество прополотых огородов, раскиданных машин земли (от затопления, дом наш на низком месте), множество выкормленных поросят, утят, цыплят… Множество писем, написанных удивительным почерком – очень устойчивым, округлым, правильным, красивым. Округлый почерк – доброта.

Даже из срубленных ею сосенок к Новому году можно составить «бор», а сколько перестирано белья, вымыто полов, сколько слеплено изумительных пирожков, вареников, пышек, испечено хлеба! Труд – с утра до вечера. Умирать не собиралась. Утром в этот день говорила: «Если соседей дома не будет, пойдем и отпилим ветку с яблони, свисает на наш огород».

* * *

Когда теряешь маму, вдруг понимаешь – весь ты в воле Христа. Дома больше нет, а есть одна большая пустыня.

* * *

Громадное отвержение прошлой жизни: может быть, слишком погруженные в свое счастье, мы и не заметили, как нуждались в нас наши близкие?

* * *

Тоска. Неохота никого видеть. Хочется, чтобы про тебя и про твои несчастья люди вообще ничего не знали.

* * *

А жальче всего прутики яблонь, посаженные её заботливой рукой осенью (куплены за 60 рублей на рынке). Быть может, так она хотела обмануть смерть? А может, грустно думала о том, дождется ли с этих прутиков яблочек? Одна яблонька расцвела большими, наивными, нежными цветами.

* * *

Есть у нас убогий Володя – больной, юродивый, скитающийся человек. Щетинистое лицо, глаза бегающие. Вдобавок ещё и немой. Зимой примерз в овраге, потерял пальцы рук. Дома не сидит – всё время в странствиях, сборе милостыни (хотя у него есть дом, родные, пенсия по инвалидности).

«Человек проходит как хозяин», – говорит сестра о Володе. Как-то он своими культями принес маме сирень, после того как она его отругала за своевольничание в нашем дворе. И ещё кидался маме руки целовать. Она так плакала, потрясенная его чуткостью!

И вот Володя опять явился. Напился у колонки воды из зеленой кружки. Взял пирожки и конфеты (сложил в грязный узел, где у него связано одеяло) и мычанием попросил мелочь. Вроде как слезы наши забрал…

* * *

Жальче всего «варюжки» (варежки), которые вдруг найдешь в самом неожиданном (для нас) месте – на подоконнике в сенцах. Они лежат – одна на одной, они помнят форму её ладоней, пальцев, самовязанные варежки из шерсти, после резинки ряд или два провязан белой нитью – «фасонец», как говорила мама.

Потом вдруг обнаруживаются старые брезентовые тапочки – один на одном. Их пытались ремонтировать, прошивать ниткой, задники стоптаны. Но почему-то эти древние тапки сохранились, а мамы – нет…

* * *

Ночью вдруг заболело, заныло сердце. А днем я думала: зачем? Зачем все это? Мама ушла в високосный год. Цвела вишня – пьяняще; ночью, когда она умирала, пел соловей. Теплая ночь. А тополь серебристый ещё не распустился, листья на нем появились позже, к девятому дню.

Морг – обычный сарай. Там лежали тела двух мужиков и она – даже ничем не прикрытая. Везли из морга на самосвале.

В день похорон – легчайший слепой дождь, когда машина шла на кладбище.

Впереди баба Параня (развевающиеся белые космы из-под синего платка) несла икону Богородицы. Потом шли дети и подруги с венками. Дети потом мне жаловались: мол, бабки всю дорогу до кладбища разговаривали о своих любовниках.

* * *

Вспоминаю, мама рассказывала: «Полину встретила, а она прям отворачивается: „Дура, замуж пошла! Зачем мне этот замуж? Дед вытрепал меня, вытрепал. И сама я никуда не гожа. Ты меня не узнала, да?“»

И про Параню. Пришла к нам вечером в хату, села, рассказывает про деда со своей улицы: «Семьдесят лет ему – года по ребрам не бьют. Я посмотрела на него в доме престарелых – такой бодрый, наглаженный. А ты в кубанке, я вижу (отец сидел на кровати в ночном колпаке)».

* * *

Стряпухи поминального обеда. Строгая «читака» (женщина, которая читает псалтырь). Певчие с сильными, рвущими душу голосами («Там они сумки понагрякают», – говорила о них мама).

И понимание того, что в этом мире литература и слово никому не нужны. Вряд ли из всех этих людей, бывших на похоронах, кто-то читал взапой, как моя мама. Что же она искала в слове? Что её звало в нем?