Мёртвый хватает живого

Шесть часов! И от пентаксина — а, следовательно, и от вируса, — не остаётся и следа. Обыкновенный воздух, ничего более. Так оно было теоретически, и так оно должно было сложиться и практически. Отчёты лаборанта отличались от однообразных записок Светы тем, что Никите приходилось выводить всё новые формулы: ведь состав анализируемого газа менялся. Равнодушие Никиты к исследованию вполне устраивало Владимира Анатольевича — особенно в октябре, когда он добился тех шести часов, о которых впервые подумал в далёком девяносто третьем году: когда ваучеры народом уже были распроданы и пропиты, но когда ещё не был Ельциным расстрелян парламент.

Последняя версия газа, N68, сто сорок шестой модификации, продержалась 1,5 минуты. До шестичасового предела было, казалось, далеко… Лаборант, бравший пробы воздуха по инструкции в первую и вторую минуту после выхода газа и далее каждые полчаса до истечения ровно шести часов, ничего заподозрить не мог. В самом деле: кого может удивить продвижение учёного в опыте от 45 секунд к 55 секундам или от 1 минуты к 1 с половиной? Это то же, что поражаться очередной олимпийской победе: когда бегун побил прежний рекорд и опередил предыдущего олимпийца на 0,000001 секунды. И Владимир Анатольевич с третьего октября, когда он вдруг получил нужный состав газа, стал подсовывать лаборанту контейнеры с устаревшими вариантами пентаксиновых версий, присваивая им фальшивые номера. То-то поразился бы Никита, дай ему доктор новый пентаксин, распадавшийся в точности с гипотезой от 93-го года, то есть в течение как раз шести часов! А то-то бы удивился, вытаращил бы глаза, когда б увидел, как бывший труп на хирургическом столе оживает и пытается подняться — чтобы откусить доктору руку или тяпнуть зубками щёку!..

Впервые сегодня утром труп открыл глаза и попытался Владимира Анатольевича сожрать.

Трупы в институт поставлялись из морга (Максимом Алексеевичем) — по федеральному соглашению с грифом «ДСП», которое с большим трудом выбил Таволга всё в том же злосчастном 2000-м году. Сколько трупов он пристёгивал в лаборатории на столе в надежде, что вирус всё же успеет прижиться!.. Он кричал на них: «Открывайте глаза, мертвецы! Живите!» Но нет. Не получалось. И Владимир Анатольевич чувствовал себя как школьник, подросток, мучающийся над задачей по химии. Но в школе он не мучился с химией! Редко у кого химия бывает любимым предметом, но вот у него, у Володи Таволги, любимым предметом она была. Он любил химию, и неорганическую, и органическую, — и она, как ему казалось, отвечала ему взаимностью. Лица бородатых химиков из учебников, казалось, подмигивали ему — и прочили блестящую научную карьеру. И вот он состарился, поседел — и кричит на мертвецов в своей подвальной лаборатории: «Открывайте глаза!» А они, сволочи мёртвые, не открывают. Химия больше не любит его, хотя он не изменял ей. Разве что немного с биологией…

Секунды! Минута! Полторы минуты!.. Лучше бы был ноль, думал он. Таволга бы понял, что идёт в неверном направлении. Но полторы минуты говорили о том, что он на верном пути, только верный этот путь разветвляется на миллион мелких дорожек, 999.999 из которых ведут в тупички и лишь одна — к долгожданному финалу. Как выйти на эту дорожку, как узнать её?… Доктор пробовал один вариант за другим, наполнял контейнеры версиями газа 59, 61, 65, 68, их бесчисленными модификациями… Хватит ли жизни на то, чтобы наткнуться на нужную версию? «Тут у меня не наука, — шептал он, — а какая-то лотерея… Нет, неточно; не лотерея, а попытки открыть замочный шифр, имеющий миллион комбинаций».