Мир богов. Книга 2 (СИ)

— Нашла чем хвастаться.

— Ближе к делу! — рыкнула я и склонилась над на Егоркой, который захныкал во сне. «Тихо, котёнок! Мама на тебя не сердится», — мысленно сказала я сынишке и, чтобы ему было теплей, подоткнула одеяло. Егорка успокоился и, выпростав ручки, снова спокойно задышал. Вот и славно! Спи, моё сокровище, и ни о чём не беспокойся; так или иначе, но я избавлюсь от твоей тётки.

Когда я выпрямилась, то снова перехватила взгляд Алконост. Она смотрела на моего сына со смесью брезгливости и… вины? Причём у меня сложилось впечатление, что это чувство у неё вызывает не мой Егорка, а кто-то другой. На мгновение перед глазами возникли: голая двойняшка с залитыми кровью бёдрами, новорожденный младенец, ревущий во всё горло, и Чантико, которая держала его на руках; затем всё исчезло.

Я пристально глянула на Алконост. У неё есть ребёнок? Интересно, от кого он? Неужели от Лотико?

Стоило только вспомнить о боге любви и в сердце вновь шевельнулся осколок льда и вслед за тем зазвучала бессмертная Сицилиана. Лотико Фьюстер — моя любовь и моё наказание. Мой рогатый принц с печальными глазами; несбыточная мечта, что до сих пор приносит боль. Конечно, можно по-прежнему обманывать себя, но это ничего не изменит. Любовь к Лотико по-прежнему жива и, думаю, мне не избавиться от неё до самой смерти.

Увидев, что Алконост смотрит на меня, я сморгнула набежавшие слёзы.

— Пошла вон. Я не вернусь.

Вот сказала и с души будто камень свалился. В самом деле, с какой стати я должна беспокоиться о тех, кто вспоминает о моём существовании лишь тогда, когда им что-то нужно? Всё, хватит! Как говаривала моя бабка, отрезанный ломоть обратно к хлебу не приставишь.

Двойняшка по-прежнему не сводила с меня глаз и умиротворение, снизошедшее на меня во время возни с сынишкой, снова сменилось раздражением.

— Ты ещё здесь? Кажется, я ясно выразилась, решайте сами свои проблемы.

— Не злись, это не сын Лотико. Тогда я была смертной и родила от смертного…

С легкостью, удивительной для того, кто совсем недавно корчился в предсмертных муках, Алконост поднялась с пуфа и подошла к окну; причём она встала так, что я видела только её профиль. Красивая зараза. Никому даже в голову не придёт, что за ангельским обликом скрывается редкостная стерва.

И тут я испытала чувство, близкое к головокружению. Возникло ощущение, будто я раздвоилась и нахожусь в двух местах одновременно. Одна «я» стояла у окна и зябко ёжилась, глядя на бушующую непогоду за окном; раннее весеннее тепло закончилось, и поднявшаяся вьюга с душераздирающими завываниями швыряла в стекло пригоршни рыхлого мокрого снега. Под стать погоде у этой «я» было тоскливо и одиноко на душе. Она беспокоилась о матери и переживала за отца, но сейчас все её мысли занимала та, что сидела на кровати и взглядом тигрицы зорко следила за каждым её движением. Отправляясь за ней, она не подумала, что Сирин могла выйти замуж и родить детей…

Какая ещё Сирин?.. Господи! Я тряхнула головой, приходя в себя.

— Брр! Холодно-то как! — пробормотала двойняшка.

Обернувшись ко мне, она зябко поёжилась и обхватила себя руками. Поймав мой ироничный взгляд, градусник в спальне показывал плюс двадцать пять по Цельсию, она тут же выпрямилась и с надменным видом вздёрнула подбородок.

— Я не притворяюсь! Просто после похищения не переношу холод.

— Похищения?

— Да… — не сразу ответила двойняшка. — Через два месяца, после того как ты от нас сбежала, я поругалась с мамой и тоже сбежала. Тогда-то Клавис меня и подловил. Когда я залезла к нему в дом, чтобы украсть еды и что-нибудь из тёплой одежды, он поймал меня и как собаку посадил на цепь, а затем взял палку и бил до тех пор, пока я не потеряла сознание. После месяца ежедневных избиений, естественно, я перестала кидаться на него.

— Ты была смертной, но ведь ты владела магией…

— У Клависа стоял подавитель, так что от моих умений не было толку.

— Что потом?

— Потом? — Алконост горько усмехнулась. — Потом было то, что лучше не вспоминать. Клавис свалил на меня всю самую грязную работу. Я убирала дерьмо за коровами и свиньями, чистила курятник и выгребную яму в уборной, топила печь, стирала его вонючие тряпки, готовила еду… — глаза двойняшки наполнились слезами, и она отвернулась к окну. — В благодарность за это он бил меня, а затем насиловал. Хуже всего было тогда, когда Клавис напивался. Тогда он вышвыривал меня из дома; была зима и я, чтобы не замёрзнуть, ночевала в коровнике, под боком у коровы.

Я пожала плечами. Страдания сволочной сестрицы не вызвали у меня особого сочувствия.

— Если подумать, ты вела жизнь обычной крестьянки.

Двойняшка резко развернулась ко мне.

— Вот как? Хочешь сказать, что я это заслужила? — сверкнула она глазами.

— Такого никто не заслуживает, надеюсь, ты это поняла, — сказала я наставительным тоном, каким привыкла разговаривать с учениками.

— Говоришь совсем как отец, — погасла она и, отойдя от окна, со вздохом плюхнулась на пуф. — Между прочим, это ты виновата, что я оказалась в шкуре смертной, так что ты ещё заплатишь за мои мучения.