Мир человека в слове Древней Руси

Признак — всегда образ; средневековое сознание оперирует не столько понятием о предмете, сколько представлением о нем. Художественность этого типа мышления проявляется в преимущественном внимании к конкретному и вещному признаку, к вещественности материальных признаков, избегавших чрезмерной отвлеченности, столь свойственной нашему времени. Потому смысл древнерусского слова всегда раскрывался в специальном, именно в этом тексте. Творческий акт средневекового писателя и состоял в разработке подобных ситуативных смыслов слова, так что подчас неуловимыми остаются оттенки значения, и нам кажется сегодня, что эти писатели просто переписывают друг у друга заезженные штампы традиционной литературы. У нас же нет другой возможности воссоздать подобные значения слов иначе, как через контекст известного текста, ведь предметного мира тех далеких времен уже нет перед нами, сам этот мир приходится реконструировать совместными усилиями археологов, историков и искусствоведов.

4

Средневековое мышление особое значение придает содержанию понятия — тем признакам, на основе которых вычленяются из предметного мира и оформляются в слове явления действительности. Потому-то средневековая философия и есть по преимуществу философия слова (Логоса) и связана с диалектикой понятия. Углубление знаний идет по линии уточнения подобных признаков, но одновременно с этим происходит постоянное и последовательное «отвлечение» исходного образа, представления по известному признаку, с помощью которого некогда предмет осознавался как отдельный. Чем больше объем понятия, тем меньше признаков, потому что все больший круг «однопризнаковых» предметов можно назвать тем или иным словом, и образ уходит, исчезает, забывается, лишь отчасти сохраняя свою первозданность в старинном народном или книжном тексте. Древнее слово в этом случае предстает перед лингвистом таким же, как старый черепок в разрытом кургане; но это след не материальной, а духовной культуры народа, создавшего такое слово.

Специалист имеет много возможностей реконструировать по таким остаткам всю полноту древних представлений о мире или предмете. Это уже вопрос исследовательской техники, строгой методики и по возможности точного описания доступных науке фактов. После классических работ Ф. И. Буслаева, А. А. Потебни, Б. А. Ларина и многих других филологов лингвист может включиться в такую работу.

Специального изучения заслуживают те формы вербального (т. е. языкового) сознания, которые развивались сами по себе, отражая развитие европейской цивилизации. Устойчивое и несправедливое мнение о том, что средние века — время застоя мысли, разгул мракобесия и расцвет бесплодной схоластики, весьма распространено. Оно не принимает во внимание одной, казалось бы, незначительной детали: «довлеет дневи злоба его», и каждое время выполняет свою особую, только для него предназначенную задачу, в том числе и в развитии мышления.

Видимость застоя создается благодаря неверной исторической перспективе; мы смотрим в тот далекий мир глазами человека XX в., не пытаясь постичь внутренний смысл происходивших тогда изменений. Только в XVII в. английские материалисты открыли (и уже навсегда), что между миром вещей и миром слов стоит понятие о мире. Что же требовать от средневекового книжника, для которого слово и представление (понятие) было одно и то же, а роль современного нам понятия исполняло представление, т. е. конкретный образ вещи, а не некая отвлеченность понятийного типа. Средневековье, в том числе и русское средневековье, в поступательном развитии сознания, отраженном в слове, важно тем, что трудами многих поколений в этот период происходит постепенное отчуждение имени от вещи, которую имя обозначает. Средние века с их самыми невероятными представлениями последовательно и неуклонно объективировали мир в глазах человека. Эти века потому и «средние», что в развитии цивилизации стоят на середине пути — от древнего варварского мира (для которого вещь и слово — одно и то же) к представлениям нашего времени (когда прекрасно понимают, что вдобавок еще понятие и слово — не одно и то же). Средние века уже отошли от наивного представления язычества о спаянности имени и вещи, о том, что в Логосе слились воедино и мысль, и образ, и слово, и вещь. Однако они развивают еще свои представления, и оставляют нам в наследство ту глубокую мысль, что слово — хотя и не имя, но уже знак. Для средневекового человека имя и слово остается еще материальной формой понятия (и «знаменем», и «знамением»), которое содержит в себе некий неопределенный и весьма неустойчивый смысл (Колесов, 1983б).

5