Мир человека в слове Древней Руси

Уже в греческих текстах возможны смешения слов, обозначающих нрав и обычай; в славянских переводах такое смешение усиливается, особенно в отношении греческих слов trópos и ḗthos. Нрав все чаще связывают с обидой, любовью, вредом, который приносится посторонним, и т. д. — другими словами, при этом выражаются личные переживания индивида в его отношении к другим лицам. Все чаще в различных выражениях «нрав» и «обычай» сопрягаются как воплощение совместного их отношения к действиям человека в общении с другими людьми. «Всего ихъ обычая и норова гнушатися и блюститися» (Поуч. Феодос., с. 21), затем и дальнейшее усиление: «благыхъ нравовъ и обычаевъ» (Жит. Авр. Смол., с. 20), «творити нравы и обычая» (Александрия, с. 70) — во всех случаях выражается соединение характера человека и привычки, обусловленной общежитием. В новых условиях быта один лишь личный «норов» уже не достаточен для плодотворной деятельности, необходимо войти в пределы «обычая» и при этом строго различать: «бесовьскыи обычаи» (Кирил, с. 95), «поганьскыи обычаи» (Серапион, с. 11) или «сладкая та обычая» (Жит. Вас. Нов., с. 556) — с каким из них следует соотносить свой норов. С конца XII в. слово обычай получает новое значение "обыкновение", "привычка": «и всякъ обычай добронравенъ имѣашеть» — говорится об Андрее Боголюбском (Ипат. лет., л. 206б, 1175 г.), что означает "как обычно доброго нрава".

Сравнивая тексты, в которых нравъ употреблено в сочетании с другими словами, замечаем небольшое изменение, состоящее в том, что с XIII в. нравъ все чаще сочетается со словами житие, клятва, законъ или воля; при этом как будто происходит некое семантическое разложение прежде емкого по смыслу слова нравъ — оно уже стало выражать и нрав и норов, но этим не исчерпываются его изменения. Постепенно на основе данного корня выделяется множество новых обозначений — свойств и действий, — которые прежде были включены в понятие «нрав». Происходит, если можно так сказать, специализация различных проявлений «нрава» — в отношении к его постоянной паре, к «обычаю», который, в свою очередь, изменился, поскольку реально сменился «законом». Незаметно, но уверенно происходит смещение смыслов. Воля человека предстает теперь не просто частью его нрава, а как что-либо самостоятельное, уже отвлеченное от синкретического представления о норове; но также и жизнь как понятие становится шире понятия о норове, не говоря о клятве, которой прежде скрепляли свои соглашения, выдавая каждый свой норов; теперь уже различают характер человека и силу клятвы: «и вѣренъ будет нравом, а не клятвою» (Флавий, с. 254). У каждого свой «нравъ» (Александрия, с. 70; Жит. Вас. Нов., с. 526), его можно скрыть или выказать (Александрия, с. 47), говорят уже о «добромъ благонравии» (Поуч. Феодос., с. 5); «Уноше, или имя, или нравъ измѣни!» — толкует «Пчела» (с. 8), потому что уже и в имени человека заключено указание на внутренние его свойства, в своем поведении нельзя не соответствовать им.

В 1477 г. монах Иннокентий пишет записку о последних днях жизни игумена Пафнутия Боровского. Несколько дней из жизни сильного духом и при жизни «нравного» человека, который и князей заставлял трепетать. Новое отношение ко всем тем понятиям и представлениям, которые здесь упомянуты, представлено в записке во всей полноте. Вот оно.

Слово заповедь понимается как последний завет, завещание; заповеди имеют нравственное значение и всегда воспринимаются как нерушимый запрет: например, заповедь «не стужати ему» — не тревожить, не волновать; заповеди бога в устах святого также вполне возможны, но больше никто из «действующих лиц» заповедей не изрекает.

О слове обычай говорится как о привычке, навыке, действии, исполняемом по заведенному порядку: «по обычаю, понеже обычай имѣють... на всякъ день», «обычай же бѣ многолѣтный», «обычная правити в обычныхъ правилѣхъ», «на обычнемъ мѣсте лежаща» и т. д.; однако поражают всех «необычные глаголы» старца — ведет он себя не так, как всегда: ко всему равнодушен, невнимателен, всех отсылает прочь: устал, отошел от обычного.

Что же касается слова нравъ — то оно также употребляется только по отношению к старцу: «Мнѣ же вѣдящу старцевъ разумъ и твердость нрава, не смѣющу о томъ и глаголати», «вѣды мужа крѣпость и неславолюбный его нравъ»; всегда говорится о твердости духа, даже упрямстве, непреклонности. Это и есть норов, в праве на который отказано всем подначальным.

Слово законъ здесь всегда употреблено по отношению к закону божию, святой церкви, воле бога: «по божию закону», «ходяща в господин законѣ», «крѣпко закономъ соблюдение» и т. д.

Таково расположение наших слов в новое время (в XV в.), ставшее возможным уже после завершения всех изменений, связанных с развитием средневекового литературного языка. Таково оно в книжных текстах, потому что в бытовой речи могло быть иначе.