Мир чудес

Во второй сцене второго акта «Итальянские комедианты» давали представление, и в самом его начале Скарамуш должен был демонстрировать несколько эффектных жонглерских трюков. Позднее он не упускал случая произнести пламенную революционную речь, которой не было в пьесе, представляемой «Комедиантами». Когда его главный враг со своими приятелями-аристократами бросался на сцену, чтобы наказать возмутителя спокойствия, тот убегал по канату, натянутому высоко над местом действия, не забыв сделать на прощание несколько издевательских жестов. Очень эффектно. И явно за пределами возможностей сэра Джона. А поэтому я должен был появиться точно в таком же костюме, продемонстрировать искусство жонглера, потом уступить место сэру Джону, чтобы он произнес свою зажигательную речь, а потом снова выйти на сцену – когда нужно было убегать по канату.

Все это требовало точной режиссуры. Когда Макгрегор сказал: «Занавес поднят», я выпрыгнул на обозначенную стульями сцену справа (если смотреть из зала) и, пританцовывая и жонглируя тарелками, направился в левое крыло. Когда Полишинель разбил тарелки своей тростью, произведя много звона и шума, я сделал вид, что ныряю за его плащ, а на сцене вместо меня тут же появился сэр Джон. Кажется – просто, но мне нужно было держать в голове отсутствующие тарелки, плащ и все остальное, и я чувствовал себя неуверенно. Сцену с канатом мы «пробежали» по такой же схеме. Сэр Джон всегда говорил «пробежим», если мы не были готовы играть. В критический момент, когда аристократы бросились на сцену, сэр Джон медленно отступил к левой кулисе, отбиваясь от них тростью, потом ринулся назад к своему стулу, что сделал с поразительной живостью – суматоха, мелькание плащей, он в это время исчезает из вида, и тут же появляюсь я – выбегаю по канату из-за кулис. Вы, вероятно, думаете, что все это не составляло труда для такого старого балаганного волка, как я. Уверяю вас, это был отнюдь не легкий труд – прошло два-три дня, и мне стало казаться, что я потеряю эту работу. Даже если мы «пробегали» сцену, сэр Джон оставался мной недоволен.

Мне по-прежнему никто ничего не говорил, но я понял, к чему идет дело, когда однажды утром Холройд привел на разговор к сэру Джону какого-то парня, который, судя по всему, был акробатом. Я терся поблизости, якобы помогая Макгрегору, и подслушал их разговор – не весь, но мне хватило. Акробат ни в какую не соглашался с чем-то и вскоре отбыл, оставив сэра Джона в исключительно дурном настроении. Во время репетиции он ко всем цеплялся. Он цеплялся к мисс Адели Честертон, хорошенькой девушке, исполнявшей роль романтической героини. Она была начинающей актрисой, и вымещать на ней дурное настроение было очень удобно. Он цеплялся к старому Франку Муру, который играл Полишинеля и был старым театральным волком и удивительно добрым человеком. Он ворчал на Холройда и отпускал язвительные замечания в адрес Макгрегора. Он не кричал и не бранился, но был нетерпелив и требователен, а от его раздражения в помещении словно образовалась дымовая завеса и видимость ухудшилась вдвое. Когда подошло время «два-два», он сказал, это, мол, сегодня пропустим, и быстро свернул репетицию. Холройд попросил меня остаться после всех, но не путаться под ногами. И я никому не мешал – держался у двери, пока сэр Джон, Холройд и Миледи совещались о чем-то в дальнем углу комнаты.

Я слышал лишь отдельные фразы из того, что они говорили, а говорили они обо мне, и дискуссия была довольно жаркой. Холройд повторял что-то вроде «Настоящий профи не согласится, чтобы его имени не было в афише» и «Найти дублера не так легко, как вы думаете, по крайней мере в данных обстоятельствах». У Миледи был настоящий сценический голос, и даже если она понижала его, он продолжал звучать чисто, как колокольчик, и в моем углу комнаты. И все ее аргументы в разных вариантах сводились вот к чему: «Ты должен предоставить бедняге шанс, Джек. Каждому должен быть предоставлен шанс». Но из того, что говорил сэр Джон, я не мог разобрать ни слова. У него тоже был сценический голос, и он знал свои возможности, а потому, когда не хотел, чтобы его слышали посторонние, переходил на неразборчивое бормотание, изрядно сдобренное его эканьем и кныканьем, которые вроде бы имели какой-то смысл для тех, кто знал его получше.