Мир фантастики 2014. На войне как на войне

Потом… Едва пушкари успели занять позиции… Нет, они еще не успели. В долинке грохнуло, потом еще и еще…

Немцы действительно ударили встык. А когда их авангард напоролся на мины, атака не захлебнулась – лишь расхлынулась по склонам долины.

Когда это, ожидаемое, началось, Воронов на миг-другой буквально выпал из жизни. Страх – подлое чувство, даже если причина его не подла. Ужас перед тем, что он, Дмитрий Воронов, согласившийся… теперь уже искренне верилось, будто его протест бы все изменил… и вот он, согласившись на ответственность за судьбу батальона и еще бог весть за чьи судьбы и жизни, в первый же серьезный миг совершенно не знает, что должен делать… По сравнению с этим оказался хил-невзрачен даже страх смерти, которого Воронов раньше боялся сильней всего.

Себя он, конечно, со стороны не видел, не осознавал, что закляк, лежа животом на бруствере, вполроста своего выставившись под пули. Спасибо, кто-то из бойцов сдернул ошалевшего комбата за ногу обратно в траншею, и тут же брустверный скат с мерзким чмоканьем хлестнул по вороновским глазам земляными фонтанчиками. Это сработало, как пощечина истеричке. «С внутренней стороны… Прорвались по флангу, заходят в тыл…»

И тут выяснилось: батальон ни на миг не оставался без командира. То, что в лихорадочной сумятице, от которой лишь шаг до паники, почти невозможно расслышать разницу между «комбат» и «комбатр»… да, это, конечно, могло сыграть. Но главное – смертная опасность дарит людей способностью почти мгновенно определять, кто и знает что делать, и способен превращать «что» в «как».

Никогда в жизни Дмитрий Воронов не испытывал такого стыда и одновременно такого безмерного облегчения. А спокойная увесистость подобранной обесхозневшей трехлинейки заразила спокойствием и его.

С легкой руки Гайдара в писательской среде давно и прочно поселилась увлеченность охотой. Воронов исключением не был, слыл умельцем ночной стрельбы и всегда предпочитал винтовку дробовику – а как же, ведь, если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов… Вот и пригодилось.

Ему всегда везло на людей. И теперь – тоже.

Когда атаку все-таки отбили, его нашел комбат. Ночь выдалась светлой – старший лейтенант сумел разглядеть темные кляксы на майорской гимнастерке, и не только на ней (был, был такой миг, сгоряча не показавшийся страшным, когда для Воронова почти все небо закрыл распяленный в прыжке человеческий силуэт, и он, Воронов, отпрянул, вжался спиной в стенку траншеи, инстинктивно выставив для защиты винтовку и даже не вспомнив о примкнутом к ней штыке). Да, старший лейтенант многое сумел разглядеть. И многое понять. Пришагнув почти вплотную, он спросил украдливым шепотком: «Вы ведь не строевик?» Воронов заспешил так же украдливо рассказывать, кто он и как здесь очутился. Но старлейт не дослушал.

– Для командира мало не быть трусом, – выдохнул он и, отступив, прорявкал (не для Воронова – для остальных): – Слушаюсь, товарищ майор! Какие еще будут ваши приказания?

Утром немцы навалились на соседа справа, потом – снова на них. И снова атаку удалось отбить. Но на том и окончилось вороновское везение.

Бурую, облезлую кошму предполья густо пятнали бесформенные серо-зеленые кочки; струйчатое знойное марево силилось доковеркать горелые туши восьми немецких танков (самый ближний – метрах всего-навсего в десяти от траншеи)… А в штабном окопе лежали накрытые плащ-палатками два лейтенанта и старшина-минометчик. И еще – командир уже не существующей батареи. Воронов не знал точно, скольким бойцам удалось пережить нынешнее смертеобильное утро, он знал одно: выжившими командовать некому. Даже хуже, чем некому. Из комсостава уцелели только сам так называемый майор и дожираемый страхом политрук.

А немцы вот уже четвертый час ведут по расположению батальона артиллерийский огонь с издевательским названием. «Беспокоящий»… Деморализующий. Убивающий душу.

Записать бы все ЭТО, пока не притупилось, не начало забываться… Трепыхнулась было такая мысль, да тут же и сгинула. Глупо. Если суждено пережить – пережитое не забудется никогда. А если не суждено… Кто, кроме тебя, будет спасать твои записи в этом аду? Твоя смерть – и записям твоим смерть. А если нет… Лет через пятьдесят – сто какой-нибудь ученый муж сочинит статейку, что-либо вроде «О непригодности образно-эмоционального способа восприятия для реалистичного отображения экстраординарных событий». А в доказательство положит последние заметки известного своей образностью-эмоциональностью писателя Воронова, который, оказавшись в гуще боевых событий, попросту тронулся. Сам такого не переживший вряд ли способен поверить, каково на самом деле это переживать.