Мир Гаора. Сторрам

– Пусть плачет, – жёсткая рука Матери проводит по его волосам. – Слезой у человека горе выходит.

– Без матери рос, – качает головой Маанька, – а сердце живое, не выжгли ему сердце, значит.

– Видно, мать отмолила его.

Голоса становятся совсем далёкими, он опять уплывает в темноту, мягкую и тёплую темноту сна.

– Всё, бабы, – выпрямилась Мать, – давайте убирать.

– Вытащили, – улыбалась Матуха, отжимая волосы.

Они быстро вытерлись, надели рубашки, тщательно вытерли, растёрли его мокрое от пота и осевшего пара тело, подняли и поставили на ноги и повели, снова подпирая, поддерживая собой. Он, как и тогда, бессильно обвисал, мотая опущенной головой с закрытыми глазами, но уже не стонал, а чуть слышно всхлипывал от недавнего плача.

Когда они вышли в спальню, мужчины опять дружно отвели глаза, потупились, а Тарпан опять пригнул Тукмана к своим коленям. Никто не решился подсматривать, как они вели, поднимали на койку и укладывали большое крепкое тело. Мать взяла его одеяло с койки Полоши, накрыла и аккуратно подоткнула с боков и под ноги.

– Грудь ему открой, – тихо сказала Мамушка.

– Не надо, – так же тихо ответила Матуха, вглядываясь в бледное осунувшееся лицо, – прохватит. Теперь только Мать-Вода, или пронесёт его, или ко дну в Мать-Землю опустит.

Шесть женщин прошли к двери и вышли в пустой тихий коридор. В дверях Мать оглянулась на Старшего, и он, сразу вскочив на ноги, подошёл к ней.

– Если встанет утром, – Мать быстро закручивала себе волосы на макушке, – пусть идёт.

– А не дневальным? – спросил Старший.

– Вспомни, кто завтра, только хуже будет.

– И то, – кивнул Старший. – А… а если…

Мать вздохнула.

– Что могли, мы сделали, а дальше не наша воля. Мать-Вода решит. Не трогайте его до утра. Или встанет, или уж всё.

И ушла.

В спальне задвигались, заговорили. Махотка пошёл зачем-то в душевую и тут же выскочил оттуда с криком.

– Братцы, парильня!

– Цыц, – остановил его Старший, – не кричи, пусть спит. Давайте, мужики, остатнего пара прихватим.

Сдерживая голоса, но с шутками и смехом мужчины побежали в душевую. Парильня – удовольствие редкое. До настоящей бани здешней, конечно, как до неба, но хоть что-то.

Зуда остался сидеть на своей койке, зная, что его сейчас хорошо, если просто изобьют, а то сунут ртом под кипяток и подержат, пока не захлебнётся. Видел он как-то, как с одним такое сделали. Ох, матушка р'oдная, вот и пошутил с дураком, смертью шутка обернулась.

Гаор спал, ничего не слыша и не осознавая, без снов. К нему подходили, заглядывали в лицо, но не трогали и не звали, помня запрет Матери. До отбоя совсем ничего оставалось, спать пора.

– Ну и денёк выдался.

– Грех тебе жалиться, не ты криком кричал.

– Ну да, кабы Рыжий на себя не принял, все бы седня так лежали.

– Но ты смотри, сволочь какая.

– А что мы можем?

– Братцы, а если…

– Заткни хлебало, пока не услышали!

И когда уже прокричали отбой и выключили свет, Старший строго сказал:

– Молись, Зуда, чтоб Рыжий завтра встал. Жизнью ответишь.

Зуда только прерывисто вздохнул в ответ. Суровое молчание спальни не оставляло ему других шансов.

Посреди ночи Гаор проснулся как от толчка и не сразу понял, что его разбудило. Тихо, сумрачная темнота, ровное дыхание и похрапывание множества людей. Он лежит на своей койке, под одеялом, закутанный как… и тут сообразил: боли нет. Совсем нет. Он осторожно попробовал напрячь и распустить мышцы. Они слегка заныли, как после большой тренировки или марш-броска под выкладкой, но это же не боль, не та боль. А что же это было с ним? Воспоминания мешались обрывками, не выстраиваясь в ровную шеренгу. Ладно, это он успеет. Главное – печки уже не будет, эту боль он теперь шутя перенесёт. Он улыбнулся и повернулся набок, устраиваясь поудобнее. Голова мокрая. В душе он, что ли, опять был и не помнит? Ладно, неважно, к утру просохнет. А трусы его с майкой так, видно, и висят на трубе, пересохли, придётся разминать, чтоб надеть. Ладно, всё завтра… Главное – он здоров.

5 день

Но утром, попытавшись по привычке спрыгнуть вниз, Гаор понял, что ночью слишком обрадовался отсутствию боли и переоценил своё здоровье. Тело было слабым, бессильно ватным, подчинялось ему медленно, будто нехотя. А где-то далеко внутри была боль и не давала двигаться без оглядки. Как в госпитале, когда он встал после полутора декад лежания под капельницами. Но с этим, он помнил, справиться можно, главное – не дёргаться попусту. Он встал со всеми, оделся, всё, правда, медленно, осторожно, не впереди всех и даже не вровень со многими, но до столовой дошёл, сел на своё место, зачерпнул ложкой жидкую кашу и с опаской поднёс ко рту. Проглотилось неожиданно легко.

–  Очунелся? – спросил Зайча.