Мир, где тебя нет

Они сделали это единым, словно заранее оговорённым движением: Диана чуть сдвинулась, приклоняясь к стене, а Демиан, утомлённо и не скрывая этой многодневной усталости, склонился, опуская голову ей на колени. И едва не застонал от обессиливающего облегчения, когда её лёгкие ладони опустились ему на лоб, на темя, прохладой желанного венца, что был не бременем — освобождением.

— Прошу, говорите со мной, — тихо попросил её. — Позвольте я не стану отвечать...

— Говорить — о чём? — так же тихо, точно он уже спал, спросила она, и невесомые пальцы невесомо сдвинулись, пропуская пряди. Тяжёлые, гладкие, словно вороново крыло — совсем как ожидала когда-то.

— Всё равно о чём... Только б слышать ваш голос. Он... от него они умолкают. — Она слушала, ни о чём не спрашивая, и ещё и за это Демиан был ей благодарен. — Он будет для меня вместо колыбельной. — Улыбка чуть тронула его губы, перевёрнутая улыбка, как Диана видела её, глядя сверху на спокойное откинутое лицо. — Мне их никогда не пели... будете первой?

— Помилуйте, мне ли вам петь... — почти испуганно отозвалась она, и в её голосе звучала смущённая улыбка.

И Демиан понял, что тоже улыбается — хотя, казалось бы...

— Я не хотел, чтоб вы услышали.

— Да почему же?

Она спрашивала искренне, и уголки его губ дрогнули.

— Мне говорили когда-то... не единожды говорили: будто бы, чтобы влюбить в себя, мне достаточно пары строк.

— Вам говорили истинную правду, — серьёзно ответила Диана. — Только напрасно вы... — Она не договорила и задумчиво смолкла на три удара сердца.

Она запела негромко, будто и не запела, а почти заговорила шёпотом. На языке, которого он не знал, верно, нарочно затем, чтоб не увлекать смыслом слов. Может, это и правда была колыбельная, очень тихая, светло-грустная, но не надрывная, исцеляющая. Простая, простая совсем нежная мелодия, и голос лёгкий, вытекающий легко, как дыхание. Завершилась одна, истекла, до капли, и тотчас, без перехода, без промедления, за которое в его слух, в его разум вновь успели бы вонзиться шипы враждебной захватнической воли, перешла, перелилась в другую, затем голос, связующая нить, повёл третью...

Он не мог, конечно, но всё яснее постигал смысл этой бесконечной, бесконечно переливающейся песни... в самом деле, разве это сложно, ведь во всех языках слова одинаковы, даже если звучат несхоже.

"Прошу, не нужно об этом, — сказал он, но, кажется, так и не произнёс вслух. — Не нужно. Слишком поздно".

В его мыслях осталась невозможная почти, исцеляющая чистота. Блаженство. Безмолвие. Удивительная ясность и свет. Свет, но не слепящий, тревожащий — прохладный, голубоватый, как перед рассветом над рекой. Демиана покачивали сонные, мирные волны; мир плыл мимо него, отдлалёнными и тоже мирными, светлыми берегами. И в этой дремотной, невыразимо приятной истоме неможется даже лёгким поворотом головы узнать: это лодка несёт его по течению? Тот рыбацкий чёлн, что бессчётное число раз спускали на воду, и вот он вновь — а и не чаял уже никогда — лежит на дне, а дед правит, почти не глядя, почти не двигаясь, за скупыми нажатиями на весло в уключине — многолетнее знание этой речной дороги.

И хоть невозможно сдвинуться даже на пядь, Демиану хочется вновь увидеть лицо старика. И оно возникает перед ним само, словно повернули под другим углом картину: Демиан видит, до черты, до движения знакомую фигуру в неизменной, всесезонной белой овчине, в белых портах, в белых постолах, с белой головой. Опустив весло, Радек смотрит на внука прозрачным вещим взглядом, и ладонь матери-реки несёт их чёлн, и всё плавится, туманится в предрассветных белилах.

И тогда Демиан вспоминает, что той лодки давно нет, как нет и того, кто правит ею. А остался только он сам, да ещё Верес, и он плывёт, отдав себя в её власть, по самой середине, распростёртый на спине, как в детстве, без страха, а со спокойной уверенностью. Нежная, бережная сила баюкает его тело, покорное, покорившееся ей, и нет ничего, ни страха, ни боли, только обнимающая его, облекающая нежность без пределов и границ.

Как хорошо. Тишина, и нет звуков, тольк едва слышимый, убаюкивающий плеск. Но в нём слышатся слова, и голос, и тогда Демиан вновь начинает вспоминать, понемногу выбираясь из сна, как поднимаясь из воды.

Синие глаза, в которых он отражается как в самом чистом зеркале, отражается много лучше, чем есть на самом деле, и потому, наверное, избегает слишком откровенно в них засматриваться. Призрачная улыбка; губы, на которые будто бы возложена печать молчания. Губы, которые, будь всё иначе, он целовал бы, пока в нём самом не остановится дыхание.