Мир и война

Он выбрал «Метрополь» на Садовой. (Тогда она называлась улица 3-го июля… Чем оно отличалось от 2-го или 10-го июля, Юрий не знал и не интересовался.)

Это был первый его поход в ресторан со взрослой женщиной, в качестве взрослого мужчины, и он решил гульнуть: собрал последние деньги (теперь нужно будет писать в Москву, чтобы выслали, сколько могут), одолжил немного у ребят. Чего он только не назаказывал! Икру с лимоном, красную рыбу, язык, а на горячее — лангет и котлету по-киевски. И фрукты, и шоколад, и мороженое… Рублей на сто, если не больше, — почти на половину своей месячной стипендии. И водку, конечно. Но оказалось, Ара совсем не пьет. Ни грамма. Нет — и все. Как он ни уговаривал! Только фруктовую воду. Что ж, пришлось и за себя, и за нее…

Потом посидели, доедая плитку шоколада, в небольшой гостиной перед залом ресторана, на полукруглом диванчике. Идти ведь все равно некуда: у Ары сестра — психопатка, в общежитие тоже не пойдешь. А хотелось сейчас куда-то, где они были бы совсем одни и где он смог бы наконец показать на что способен — если не ей, то себе самому. Что было для Юрия несравненно важнее… Но что она делает?! Уже раньше она брала его за руку несколько раз — там, в комнате, когда предлагала сесть на тахту, а когда садился, гладила по спине, слегка щипала за бок или чуть ниже, но сейчас… Тут же люди ходят! К тому же совсем трезвая. Это он выпил будь здоров… Нет, ну нельзя же так! На них смотрят…

Никто на них не смотрел, а если ненароком и падал чей-то нетрезвый взгляд, то неодобрения в нем, во всяком случае, не сквозило.

Сначала Ара, прижавшись, потянулась губами к его уху, словно хотела шепнуть по секрету, но ничего не шепнула, а стала кончиком языка лизать ухо — и, вроде бы, что такого? — но это почему-то отозвалось совсем в другом конце тела, которому стало тесно в бриджах, а она приподняла его гимнастерку, посмотрела (хорошо еще, больше никто не видел), удовлетворенно качнула головой и сказала:

— Все, как надо…

Но и этого ей показалось мало. Она оправила ему гимнастерку, сунула под нее руку и стала тихонько гладить то, что было под ней (под рукой и под гимнастеркой). И тут Юрий почувствовал то самое, что бывало у него иногда перед сном, когда он распалял воображение сладострастными картинами женских тел — обнаженных, прикрытых прозрачными тканями, туго затянутых платьями, с огромными вырезами на груди, с разрезами внизу… Казалось, еще немного — и… Он вздрогнул и резко отстранился. Ара смотрела на него полубезумными темными глазами своей сестры, и ему стало неуютно. А в то же время росло горделивое чувство, что и он приобщается к племени взрослых, что есть в нем, значит, мужская притягательность (и сила, черт возьми — это же видно сразу!), и только отсутствие места мешает, чтобы все осуществилось, как оно и должно быть…

Он проводил ее до дому. Они стояли в парадном, целуясь — как когда-то он с Ниной Копыловой; только Ара делала совсем по-другому, он не представлял, что поцелуй может быть таким — что в нем участвуют не только губы, но и язык, больше всего язык, и даже зубы… и ее руки.

Ара, не отрывая губ, сказала, что скоро пригласит его в дом, где они будут одни. Совсем одни. Понимаешь?..

Он ответил, что да, понимает, не дурак же он какой-нибудь, и тут же вспомнил (хотя вроде бы совсем не подходящий момент, но вспомнил все-таки) Стасика Мархоцкого из водевиля Ильфа и Петрова «Сильное чувство». То был необычайно обидчивый молодой человек, и если ему говорили, например, что-нибудь вроде: «Вы не можете себе представить, как там красиво!», он смертельно обижался и отвечал: «Почему не могу? Что я, идиот какой-нибудь? Или совсем кретин?!..»

Печальное свойство в любую минуту отвлечься и посмотреть на себя, на окружающих оценивающим внутренним взором появилось у Юрия уже смолоду. С возрастом оно то уменьшалось, то, напротив, усиливалось. Пожалуй, в этом заключалось еще одно проявление рациональности натуры, а частая потребность в алкоголе была единственным способом подавления этой болезненной тяги к постоянному осмыслению, к вечным ассоциациям и аллюзиям…