Мир иной. Что психоделика может рассказать о сознании, смерти, страстях, депрессии и трансцендентности

Ричардс, имеющий ученую степень и в области психологии, и в области богословия, приобрел первый психоделический опыт в 1963 году, еще будучи студентом богословского факультета Йельского университета. Год он провел в Германии, в Геттингенском университете, где изучал немецкий язык, но затем почувствовал неодолимую тягу к психологии и перевелся на факультет психиатрии, где впервые услышал о проекте исследования такого мало кому тогда известного препарата, как псилоцибин.

– Я понятия не имел, что это такое, но два моих друга принимали участие в этом исследовании, и у них было немало интересных видений. – Одному из них, чей отец погиб на войне, удалось вернуться в пору своего детства, и он увидел себя сидящим на коленях у отца. Другой в своих галлюцинациях видел эсэсовцев, маршировавших по улице города. – Мои же галлюцинации почему-то никогда не были достаточно образными, – сказал Ричардс со смешком, – хотя я тоже пытался заглянуть в свое детство. В те дни мой ум был для меня своего рода психологической лабораторией, поэтому я тоже решил поучаствовать во всем этом. Это было еще до того, как исследователи поняли важность таких факторов, как установка и обстановка. Меня поместили в какое-то подвальное помещение, сделали инъекцию и оставили одного. – Казалось бы, налицо все условия для возникновения весьма неприятных галлюцинаторных видений, однако психоделический опыт Ричардса оказался прямо противоположного свойства. – Я почувствовал, что без остатка растворяюсь в этой невероятно детализированной картине образов, напоминавших исламскую архитектуру с надписями на арабском языке, которые я совершенно не понимал. А затем я мало-помалу начал терять ощущение присущей мне идентичности и каким-то образом сам стал этими затейливыми арабскими узорами. По поводу всего этого я могу сказать только одно: во всей своей полноте явило себя внешнее великолепие мистического осознания. Мое сознание наполнили любовь, красота и умиротворение столь беспредельные, что я ни о чем подобном не то что не ведал, а даже и не подозревал. «Трепет», «слава» и «величие» – вот единственные слова, которые наиболее здесь уместны.

Описания таких видений и переживаний всегда намного бледней по сравнению с той реальностью и тем эмоциональным накалом, которые очевидцы стремятся передать в своих рассказах; для передачи подобных знаковых событий, которые радикально меняют всю жизнь человека, слова человеческого языка кажутся неприспособленными. Когда я сказал об этом Ричардсу, он улыбнулся.

– Представьте себе пещерного человека, вдруг оказавшегося в самом центре Манхэттена, где он видит автобусы, мобильные телефоны, небоскребы, самолеты. А затем он вновь оказывается у себя в пещере. Что он может рассказать об увиденном и пережитом? Что-то вроде: «Это было нечто большое, ошеломляющее, громкое». В его словаре отсутствуют такие слова, как «небоскреб», «лифт», «мобильный телефон». Возможно, интуиция и здравый смысл подскажут ему, что это все неспроста, что во всем увиденном есть некие смысл и порядок, но что это за смысл и порядок, он выразить не сможет. Мы находимся в таком же положении. Для описания увиденного нам нужны слова, которых, увы, у нас пока еще нет. У нас есть только пять цветных мелков, а вот как с их с помощью передать пятьдесят тысяч различных оттенков – это проблема!

В самый разгар этого путешествия в неведомое в помещение вдруг вошел дежурный психиатр, приставленный к Ричардсу, чтобы следить за его состоянием (он все это время находился за дверью), и попросил того сесть, чтобы измерить его рефлексы. Когда психиатр начал постукивать резиновым молоточком по его надколенным сухожилиям, вспоминает Ричардс, он вдруг почувствовал «сострадание к младенческой науке. Исследователи понятия не имеют о том, что происходит в моем внутреннем эмпирическом мире, о его невыразимой красоте или его потенциальной важности для всех нас». Спустя несколько дней после эксперимента Ричардс зашел в лабораторию и спросил: «Что за препарат вы мне дали? Как он называется?»

– И вся остальная жизнь, – заключил он, – это всего лишь сноски и примечания к этому событию!