Мир итальянской оперы

Сцена пустеет, женские вопли замирают вдали, финальные возгласы плутоватого флорентийца ("Прочь! Прочь!") раздаются в тот момент, когда стеклянные двери на террасу распахиваются и на фоне Флоренции возникают Ринуччо и Лауретта. Взявшись за руки, они поют красивый заключительный дуэт, не выходя на авансцену. Тем временем вновь появляется Скикки. Он выглядит комично: облаченный в длинную ночную рубашку, он сгибается под тяжестью добычи, отнятой у спасшихся бегством Донати.

Я всегда даю влюбленным возможность закончить чудесный дуэт и только после этого, на третьем такте, пою фразу: "Наконец-то ушли!" Я с грохотом сбрасываю на пол награбленное добро и от души разражаюсь хохотом. Но, заметив дочку и ее жениха, я внезапно обрываю смех и с нежным, очень человечным выражением на лице, достигнутым не без помощи грима, оборачиваюсь к публике со словами: "Ну разве могли деньги Буозо получить лучшее применение!" Затем, раскрыв объятия, направляюсь к счастливой парочке, смеясь и аплодируя.

Эти финальные фразы стоили мне многих часов упорных репетиций с Форцано, который всегда был мной недоволен. Да и я тоже! Легко написать: "licenziando senza cantare" (играть свободно). И совсем другое дело — обратиться к публике совершенно естественно и уверенно, без преувеличения и наигранной театральности. Последняя фраза не должна выпадать из структуры произведения. Ее следует произносить с определенной окраской и громкостью звука. Она — часть оперы и требует того же темпа.

Однажды мне пришла в голову такая мысль: а что, если самому написать к ней ноты? Я попытался, но безуспешно. Казалось, комедия грозит обернуться для меня трагическими последствиями. Наконец я сел за пианино и начал все петь на одной ноте — соль-бемоль. В результате, развивая эту находку, я произнес известные слова, стараясь избежать диссонирующей звонкости… И кажется, это мне удалось.

ГЛАВА 19. КОМПОЗИТОРЫ — МОИ СОВРЕМЕННИКИ

Распахивая перед читателем окна в мир оперы — надо сказать, выбор мой был достаточно случайным, — я неизбежно бросал ностальгические взгляды и на самого себя. Теперь, подойдя к последней главе этой книги, я улавливаю настойчивые сигналы памяти, касающиеся тех, кого не хотел бы обойти вниманием. Это композиторы, которых мне посчастливилось знать, чьи произведения я исполнял.

В их число не входят титаны оперного искусства — для этого я родился слишком поздно! — однако некоторые по праву занимают достойное место в безбрежном мире оперы. Кое с кем меня связывала очень близкая дружба, и я подробно обсуждал с ними их произведения. С другими был знаком мимолетно, но составил о них впечатление, достаточное для того, чтобы имя, упомянутое на страницах книги, обрело черты реальной личности.

Первые мои встречи со многими композиторами произошли в доме моего тестя Раффаэло де Ренсиса, в его рабочем кабинете, стены которого были увешаны фотопортретами композиторов и музыкантов разных стран мира. Я частенько разглядывал их с благоговейным любопытством, но одна фотография привлекала мое особое внимание — на ней был изображен священник.

Надпись на фотографии гласила: Al karissimo amiko Raffaelo de Rensis affetuoso rikordo del suo Pietro Piotti. Проставленная дата вызывала такое же недоумение, как и орфография: даритель вместо "с" писал "k". Затем я узнал, что настоящее имя дона Пьетро Пиолти, изображенного на фотографии, — дон Лоренцо Перози. Я заинтересовался этим человеком, и мне поведали печальную историю.

Будучи еще молодым священником, Перози сочинил оперу "Ромео и Джульетта". Но вскоре его стали одолевать сомнения: не подрывает ли это "богохульное" произведение основ религии, да и вообще, подобает ли священнику сочинять подобные вещи? Терзаемый мыслями о том, что совершил смертный грех, когда переложил на музыку драму человеческих страстей, Перози в припадке безумия бросил в огонь партитуру оперы — плод своих многолетних трудов.

Очевидно, с тех пор его рассудок помрачился. Время от времени на него, что называется, "находило"; он страдал странными, хотя и безобидными маниями: то его обуревало желание провести реформу алфавита и календаря, то вдруг он начинал уверять всех, будто он вовсе не дон Лоренцо, а Пьетро Пиолти. Тем не менее он был превосходным человеком и обладал феноменальной памятью на некоторые вещи. Называл он меня "Mezzo Tedesco" ("полунемец"), так как услышал однажды, что моя мать австрийского происхождения.

Перози всегда одевался как священник, бывал обычно любезен и говорил тихим голосом… Но репетировать в его присутствии было делом далеко не простым. Он написал большое число ораторий, вернув итальянской духовной музыке былую мощь и прозрачность. Я пел в нескольких его вещах, но больше всего мне нравилось "Воскресение Христа". Однако до сих пор, когда я вспоминаю работу над этим произведением, меня охватывает ужас.