Мир итальянской оперы

Так или иначе, шутка потеряла всю свою прелесть. На наше счастье, маэстро Рокка к тому моменту уже покинул зал и был избавлен от этого неприятного инцидента.

Когда разразилась война, он, как еврей, был смещен с поста директора туринской консерватории, выпускником которой являлся и которую всегда очень любил. Затем следы его потерялись. Но творениям Рокки суждена долгая жизнь. Недавно я с большой радостью узнал, что его оперы возвращаются на сцены театров.

Другим композитором, чьи произведения маэстро Серафин поставил с молодыми артистами, был Эцио Карабелла. Его замечательный балет "Переверните фонарь" уже имел большой успех, когда композитор осмелился попробовать свои силы в оперной музыке. Ему принадлежит опера "Подсвечник" по одноименной комедии А. Мюссе. Это было чудесное время, нас переполняла гордость — маэстро Серафин доверил нам такие важные роли.

В "Подсвечнике" я исполнял партию хвастливого капитана Клавароша, симпатичного усача, одетого в ослепительный костюм. Карабелла от души смеялся, глядя на созданный мной образ, ему так понравилось мое исполнение, что мы подружились. Он любил обсуждать героев своих опер с актерами, особенно с певицей, исполнявшей главную женскую роль, что неудивительно: ею была мечтательная Маргерита Карозио.

Ильдебрандо Пиццетти заслуживает особого разговора. Для него характерен ярко выраженный индивидуальный музыкальный язык — изумительное recitar cantando, с длинными протяжными фразами. Его музыка всегда меня восхищала. В Римской опере я исполнил небольшую роль в его "Чужеземце", в этом произведении есть несказанно прекрасная басовая ария — в то время ее пел Джакомо Ваги. Я также пел партию Епископа в опере "Фра Герардо". Когда мужской и женский хоры грянули, поражая контрастным звучанием, я почувствовал свою необыкновенную значительность.

Маэстро Пиццетти был мужчиной небольшого роста, робким и хрупким, с тихим голосом. Он картавил, что придавало его речи неповторимое своеобразие. Было непонятно, как этому невзрачному на вид человеку удавалось претворять в музыку великие библейские сюжеты. Уже стариком он сочинил оперу "Убийство в соборе" — произведение необычайно мощное.

Как-то в юности я пошел на оперу Пиццетти "Орсеоло". К тому времени я уже воображал себя чуть ли не своим человеком в "Ла Скала". Правда, я еще ни разу не выступал на сцене этого прославленного театра, но мне казалось, что я, во всяком случае, должен неплохо смотреться среди изысканной публики. В тот незабываемый вечер я сидел в ложе и выглядел элегантно в белом галстуке и фраке, наблюдая за миланской знатью, собравшейся в зале. Время от времени я грациозно помахивал ручкой, завидев кого-либо из своих знакомых. Но вдруг великолепие этой картины нарушил встревоженный незнакомец. Он сообщил, что меня требуют за кулисы. Удивленный и слегка взволнованный, я последовал за ним. Маэстро, к которому он меня подвел, с жесткой лаконичностью произнес: "Синьор такой-то заболел, вы должны его заменить".

При этом страшном сообщении звезды потухли на моем сверкающем ночном небосводе, и я погрузился в темноту. Я попробовал было возразить, что совершенно не знаю роли, но меня резко оборвали. Ничего страшного, сказали мне, я должен спеть, обращаясь к Орсеоло, единственную несложную фразу, причем на одной ноте: "La Signoria del Doge e del Sen-a-a-ato".

Меня отослали наверх в гримуборную, чтобы надеть костюм и загримироваться. По дороге туда я без конца пел, задыхаясь, на одной ноте: "La Signoria del Doge e del Sen-a-a-ato". В коридоре я увидел человека приятной наружности, который произвел на меня большое впечатление своим царственным облачением. Он распевался, пробуя голос. Покровительственно посмотрев на меня, он спросил: "Вы и есть тот самый молодой человек, который будет исполнять партию Глашатая? Не так ли? Тогда идемте, мой мальчик, я вас загримирую. Поскольку у вас нет опыта в этих делах, я сам поработаю над вашим лицом".

Он усадил меня перед зеркалом и принялся скрести мои щеки страшными на вид старыми гримировальными карандашами, стертыми до самой фольги, в которую они были обернуты. Так что мое несчастное лицо мгновенно порозовело, правда, в основном от моей же крови, выступившей из ссадин. Когда я уже приобрел достаточно устрашающий облик, мне стали примерять огромный костюм. В то время я был изящен, как паж герцога Норфолкского, поэтому мое туловище пришлось обмотать каким-то тряпьем. Его закрепляли булавками в такой лихорадочной спешке, что они то и дело вонзались в тело. Однако все это было чепухой в сравнении с оказанной мне честью — выступить в "Ла Скала". Стиснув зубы, я безропотно выдержал изощренную пытку и наконец направился к сцене, по-прежнему повторяя про себя свою единственную фразу.

— Кто вы? — спросил меня маэстро за кулисами.

— Гобби, — прошептал я в ответ, чувствуя, как моя душа разрывается между гордостью и ужасом. — Я заменяю актера, поющего Глашатая.

— Отлично. Главное, не волнуйтесь, я подам вам знак, когда настанет ваш черед, — сказал он.