Мир итальянской оперы

Верди давно мечтал сочинить веселую музыку на "счастливый" сюжет, в котором не было бы бурных эмоций. Россини сказал однажды, что Верди никогда не рискнет написать оперу-буффа — может быть, именно эти слова и ввели в соблазн неукротимого восьмидесятилетнего старца. А когда "Фальстаф" был сыгран впервые в феврале 1893 года, все в один голос громко закричали о свежести этого шедевра. В произведении старого человека обнаружился совершенно новый Верди (так утверждали все), абсолютно неожиданный, обладающий другим лицом, непохожий на себя. Но факт остается фактом: даже если "Фальстаф" столь отличен от всех остальных опер, Верди всегда остается Верди, он узнаваем в любом своем сочинении.

В беседе с журналистом в 1890 году Верди сказал: "В течение сорока лет мне хотелось написать комическую оперу, а пятьдесят лет назад я познакомился с "Виндзорскими насмешницами"… Теперь Бойто сочинил для меня комедию, не знающую аналогий. Я забавляюсь сам, перекладывая ее на музыку; каких бы то ни было планов я заранее не строю. Даже не знаю, закончу ли эту оперу вообще".

Из этого простого и ясного утверждения очевидно, что подготовительный период, созревание оперы в душе Верди длились долго. Кроме того, в словах композитора ощущается глубочайшее уважение, которое Верди испытывал по отношению к английскому драматургу на протяжении всей своей жизни.

"Сочиняя "Фальстафа", — сказал Верди, — я не думал о возможностях оперных театров или конкретных певцов. Я писал для собственного удовольствия. Пожалуй, оперу надо было бы ставить не в "Ла Скала", а в Санта-Агате. Опасаюсь, что "Скала" чересчур велика для постановки комедии, в которой стремительный поток диалогов и подвижная мимика являются наиболее важными составляющими".

Совершенно очевидно: Верди хочет, чтобы у оперы было интимное обрамление, оно должно неизменно ощущаться и в постановке, и в исполнении всех ролей. "Наши певцы, — утверждал композитор, — знают только один способ пения, "жирным" голосом, без должной гибкости, без ясной дикции, с неверным дыханием и неправильными акцентами…"

Увы, бедные мы, бедные! Вот уж в самом деле резкая критика! Верди нужны для этой оперы актеры. Здесь он не гонится за пением в первую очередь, ему нужен музыкальный диалог, текучий, с ясной артикуляцией. Пение требуется лишь тогда, когда это безоговорочно диктует сама музыка.

Итак, занавес поднимается!

В таверне "Орден Подвязки", не замечая трещин в балках и убожества обстановки, уже немалое время проживает знаменитый сэр Джон. Внешняя убогость не может уронить истинное величие ее обитателя. За всю мерзость этих стен несет полную ответственность хозяин таверны, и с его стороны просто наглое бесстыдство требовать платы от сэра Джона. Ведь уже одно то, что столь именитый джентльмен обитает в таверне, — честь для заведения. Такая установка хорошо соответствует потребностям сэра Джона; он чувствует себя вполне уютно, подобно огромному медведю в берлоге. На Бардольфе лежат обязанности, учтиво выражаясь, по ведению хозяйства, а Пистоль ведает охраной хозяина. Никакой платы за свои услуги они не получают, но свое наверстывают, надувая хозяина при всяком удобном случае. Слуги крадут у сэра Джона вино и жаркое и, скорее всего, предают его самыми разными способами. Вне всякого сомнения, ими движет непреодолимое желание продать его как можно выгоднее богачу Форду.

Тихое утро, все дышит покоем. Фальстаф занят важным делом: он пишет два одинаковых любовных письма миссис Форд и миссис Пейдж, а Пистоль и Бардольф, полусонные, развалились рядом с хозяином в ленивых позах.

Вдруг дверь резко отворяется; словно кот, преследуемый псами, в таверну влетает доктор Кайус, изрыгая проклятия и обвинения: он утверждает, что эти два прохвоста, Фальстафовы слуги, обокрали его накануне вечером. Те в свою очередь насмехаются над пострадавшим и посылают его ко всем чертям.

На протяжении этой сцены сэр Джон сохраняет олимпийское спокойствие. Ситуация меняется, когда приходит хозяин таверны и вручает постояльцу длинный перечень неоплаченных напитков и яств. Понимая, что необходимо разыграть спектакль, чтоб избавиться от наскучившей трескотни, сэр Джон встает во весь свой исполинский рост и, великолепно имитируя приступ ярости, гоняет по сцене жуликоватых слуг, вопя, что они его обирают и объедают.

Эта грандиозная сцена, во время которой непомерная туша сэра Джона ходит ходуном, а уста его изрыгают угрозы и попреки, наводит страх на хозяина таверны — несчастному приходится отступить. Он и не догадывается о том, что на самом деле сэр Джон развлекается и получает несказанное удовольствие от устроенной им суматохи.