Мир хижинам, война дворцам

Но красногвардейцы — молодые ребята — уставились на кровоподтек на лице Юрия:

— Где морду попортил? По пьяной лавочке?

В это время приблизились те двое, что шли следом.

— Наш это! — крикнул один из них. — Старик уже проверял! Пусть идет своей дорогой. Из тюрьмы после демонстрации.

Красногвардейцы сошлись все четверо, и Коцюбинский стоял среди них растерянный — что же теперь делать? На дощечке углового дома значился тот самый номер, которой ему и был нужен: 92 — по Сампсониевкому, 1 — по Сердобольской… Но он не мог войти туда при людях, хотя бы это и были красногвардейцы, свои. Пройти мимо? Они пойдут за ним следом. Вернуться сюда позднее? Спросят — зачем?

Петлять? Сразу вызовет подозрение… Как же попасть на конспиративную квартиру?

И тут возникла страшная мысль: явки уже не существует, конспиративной квартиры здесь нет, — ведь не может быть, чтобы конспиративную квартиру охраняли открытые наружные посты… Как же тогда найти связь?

— Иди себе, иди, землячок! — подбодрил его один из посланных седоусым. — Иди вперед, а мы за тобой…

— Ребята! — крикнул Коцюбинский. — Зовите вашего старшего. Как хотите, а я отсюда дальше не пойду…

— Как это не пойдешь? — изумились оба. — А говорил: тебе в свой полк надо…

И тогда вот что произошло. Коцюбинский только успел заметить, как двое, стоявшие перед ним, перемигнулись с теми, что были сзади, — а там уже ничего увидеть не мог. Один согнутым локтем запрокинул ему голову назад, другой набросил на лицо какую–то тряпку, а остальные вязали веревкой руки.

Потом его куда–то поволокли, скрипнула калитка, а может, дверь, под ногами он почувствовал порог, его ухватили под мышки и поволокли быстрее — так, что ноги тащились по земле. И все это делалось молча, в абсолютной тишине, только кто–то прошептал: «А черт его знает, может, провокатор или шпик… чего ему, сукину сыну, тут надо…» И кто–то тоже шепотом ответил: «Хотел видеть старшего, так сейчас увидит… ”

Потом его поставили на ноги и тут же надавили на плечи — он сел на табурет. Было тихо, он различал только тяжелое дыхание стоявших рядом, а один голос промолвил негромко:

— Разберитесь, товарищ Подвойский. Может, и в самом деле свой, а может, подосланный: действовали в точности по вашей инструкции.

— Подвойский! — вскрикнул Юрий. — Николай Ильич!..

И Юрий рассмеялся: да ведь именно Подвойский, глава «военки», и был ему нужен!.. Смех сквозь толстую мешковину был еле слышен — глухой, как из–под земли.

— Кто это? — услышал он такой знакомый голос Подвойского, начальника по «военке», старого друга и учителя по черниговскому дореволюционному подполью, отца по партийной жизни.

Но повязки с глаз у Юрия не сняли, только чья–то рука сдвинула тряпку, освобождая рот. Мешковина больно царапнула раненую щеку, и Юрий чуть не вскрикнул.

— Это я! Коцюбинский!

— Юрко?

Повязка упала с глаз, и Юрий увидел дорогое лицо с подстриженными усами и бородкой клинышком. Четверо красногвардейцев смущенно переглядывались.

— Вот те на! Значит, свой?

Но Подвойский не улыбнулся. Лицо у него было взволнованно и сосредоточенно.

— Спасибо, товарищи, —сказал он красногвардейцам. — Вы действовали правильно. Можете идти. Товарищ останется здесь.

Он подождал, пока красногвардейцы, неловко посмеиваясь, выходили из комнаты, и Коцюбинский успел осмотреться в тесной прихожей провинциальной на вид квартирки: стены оклеены дешевыми обоями — мелкие, пестрые цветочки по светлому полю. В углу вешалка, на ней пальто, несколько шляп, кепка.

Подвойский сказал:

— Так ты, значит, из тюрьмы?! И прямо сюда? Это отлично. Только пришел не вовремя. Подождешь. Мы поговорим позже. Сейчас здесь идет заседание Центрального Комитета с руководством нашей «военки»…

Коцюбинский слушал его, но невольно прислушивался и к голосу за дверью. В комнате кто–то говорил — сначала трудно было разобрать отдельные слова, но что–то в самом тембре голоса заставило Юрия вслушаться внимательнее.

Голос говорил:

— …июльские дни поставили партию пролетариата в тягчайшее положение… — Следующие слова заглушил голос Подвойского, но потом снова стало слышно: — … Мирный период развития революции закончился. Июльский кризис был для революции мучительным, но для партии пролетариата он стал горнилом испытания ее жизнеспособности. Будущее революции зависит теперь от организационной работы партии в тягчайших условиях… Но партия справится: у пролетариата нет иного выхода, кроме захвата власти…

— Ленин? — прошептал Коцюбинский, еще не веря себе.

— Да, он проводил заседание ЦК, — просто сказал Подвойский и тут же озабоченно заторопился. — Заседание окончилось, и Ленин сейчас уходит. ЦК принял решение немедленно укрыть Ильича в глубочайшем подполье… — В комнате загремели стульями: люди вставали. — Ты подожди! — крикнул Подвойский и скрылся за дверью.

А Коцюбинский так и остался стоять, держа тряпку, которой только что завязаны были его глаза и рот, растерянный, взволнованный — у него сжимало грудь, а сердце колотилось, как после долгой перебежки под огнем. Ленин! Здесь! За стеной!..