Мир-крепость

— Простые истории на простые темы, счастье для несчастных, сила для слабых, любовь для отверженных… Мы подсовывали им рассказы о крестьянах, которые сбрасывают ярмо господ, о рабочих, становящихся хозяевами фабрик и заводов, где они работают, о чувствах и вечной жажде сильных переживаний…

Он снял с полки одну книгу и подал мне. Пока я ее разглядывал, Силлер включил визор. Книга была дешевой, но сделана хорошо.

— Большие буквы, — продолжал он, — читаются легко. И при этом хорошо написано. Много денег и усилий вложено в этот проект. И кроме того, здесь заключена идея полного переворота, идея равенства людей. Цена этих книжек ниже себестоимости, но я отдавал бы их и даром. Но мне удалось всучить всего пять штук. Знаешь, почему? Вот причина!

Он указал на визор.

В хрустальном кубе видна была девушка, напоминающая прекрасную древнюю статую, но живая, двигающаяся, в идеальных цветах розоватой кожи, коралловой красноты и туманной черноты… Техническое достижение, достойное лучшего использования. Это же было мелко, бездумно, глупо и, что хуже всего, плохо.

Отец Михаэлис сказал мне когда-то, что нет другого зла, кроме того, которое человек может дать миру или отнять у него. В том, что я смотрел, было хорошо продуманное зло. Зрелище было насыщено злом, чтобы увлечь зрителя, чтобы он никогда не захотел ничего другого. Темнота, остающаяся в душе, как некое пятно, и никогда не покидающая ее.

— Вот этого они и хотят, — сказал Силлер. — Готовые творения воображения, чтобы не нужно было думать. Боже, как эти животные не любят думать!

Я отвел взгляд от экрана и посмотрел на книгу. Сборник рассказов, написанных неизвестным автором просто, но талантливо. Они увлекали читателя, но тоже не заставляли его думать. Я листал страницы с растущим интересом и отвращением…

Это немногим отличалось от Императорского Свободного Театра. В этих рассказах было что-то аморальное — отсутствие основных принципов правильного поведения, — и потому они были плохи, может, даже опасны, ибо зло было менее очевидно.

Они были созданы искусной рукой пресыщенного декадента… И странное дело: не монастырские заповеди чистоты отталкивали от меня книгу, а образ девушки, вдруг появившийся между моими глазами и страницами. Кем бы она ни была, жизнь не была для нее скучной и затхлой, чувства не были мукой, любовь была не только плотским вожделением. Я видел ее, чистую и испуганную, красивую и тронутую смертью, способную на большую любовь и готовую умереть ради нее.

И вдруг я понял, что цель никогда не оправдывает средств, какими ее хотят достичь…

Силлер сидел рядом со мной. Он уже надоел мне, и я перестал его бояться.

— Отцепись от меня!

Он схватил меня за руку.

— Ты молод, силен и чист. Я люблю тебя, Дэн. Мы могли бы стать друзьями, ты и я…

— Заткнись! — крикнул я. — Оставь меня в покое!

Он сильнее сжал пальцы.

— Не будь идиотом, Дэн. Я нужен тебе, а ты мне…

— Заткнись!

Что-то лопнуло во мне, и я стиснул его руку. Силлер побледнел, его лицо стало похоже на уродливый, пятнистый, белый гриб. Стиснув зубы, он застонал, а затем кость его хрустнула.

Мне вдруг стало нехорошо, и я отпустил его. Он хотел встать, левая рука безвольно свисала. Я широко замахнулся, словно мог забыть о нем, лишь убрав его с глаз долой. Кулак ударил его в губы, он покачнулся и, ударившись о противоположную стену, упал. Чувствуя себя так, словно сунул руку в сточную канаву, я вытер ее о куртку.

Силлер вставал, ругаясь на нескольких языках, я пригнувшись стоял перед ним. В глазах его бушевало безумие.

Его здоровая правая рука внезапно метнулась к пистолету, но я следил за ним, и моя рука оказалась быстрее. Пистолет прыгнул в нее с такой готовностью, словно был живым.

— Не дури! — сказал я.

Фламмер смотрел прямо на него, голос мой был ледяным. Меня не удивляло отсутствие мыслей в голове — действия стали важнее мыслей.

Его рука с пистолетом замерла на полпути.

— Мне не хочется тебя убивать, — спокойно сказал я. — Я многим тебе обязан, и от этого никуда не денешься. Но все-таки я ухожу, а если ты попытаешься меня остановить — выстрелю.

Огонь в его глазах постепенно угасал, они становились кусочками мрамора, голубого мрамора леденящей ненависти.

— Лучше убей меня, — прошептал он. — Только идиот не сделал бы этого. Если ты уйдешь, оставив меня живым, я найду тебя. Ты всегда будешь думать, рядом ли я или где-то далеко. При каждом вдохе ты будешь сомневаться, удастся ли тебе вдохнуть еще раз. Каждую твою мысль будет сопровождать опасение, что следующая мысль окажется наполнена ужасом. А когда я тебя найду, ты будешь молить, чтобы я тебя убил. Через неделю, через месяц ли ты начнешь молить о смерти.

Он стоял на одном колене, неподвижный, как смерть, с пистолетом, вытащенным до половины, и струйкой крови из уголка разбитых губ. Неподвижный взгляд был устремлен на мое лицо.

— Стреляй! — прошептал он.