Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

Главная претензия — быт, несопричастность к бытию. «Есть великие, высоковольтные передачи, несущие ток из века в век. К ним надо подсоединиться, подключиться. Но это дано не каждому». Он привёл в пример Василия Фёдорова:

— Он хотел «закрыть тему Дон Жуана»! Женить его! Ха-ха-ха!.. Но какова наглость! Чушь. Я еле одолел три песни. Чушь!

Короче говоря, Фёдоров не смог «подключиться».

Я стал спрашивать, как мне быть и о чём писать.

Он ответил, что не знает, что надо быть предельно откровенным, вот и всё.

Я сказал, что пишу нечто вроде книги об армии.

— Попробуйте написать что-то под Киплинга. Возьмите у него… Надо просто уметь взять, «уметь украсть»… Ничто не ново под луной. Всё уже было. Надо только суметь подключиться к великому наследию…

Говорили о Кольцове и Прокофьеве (он сказал, что сам — из этого же ряда), о Николае Фёдорове и Александре Солженицыне («Матрёнин двор» и «Иван Денисович», по его мнению — хорошая русская проза, а «Август четырнадцатого» — плохо, пошёл «не туда»), о русской государственности (показал себя ярым сторонником централизма), о русской натуре («европейский гуманизм узок русскому человеку, мы, русские, не влезаем в его рамки»)…

Я сказал полувопросительно, что мне, наверное, надо подождать писать… Он резко ответил:

— Нет! Нельзя, это мстит…

Сказал, что в «Чистякове» не 150 строк, а 700, что его никогда не напечатают… Советовал мне больше читать — Герцена, Киреевского, Данилевского, Чаадаева. Всё это — очень современно.

Хохотал, когда я сказал, что мучаюсь несоответствием своей реальной солдатской службы — и тем, что я о ней пишу.

— Если бы я был священником, я бы отпустил этот грех! — воскликнул он.

Отсмеявшись, сказал серьёзно:

— У искусства — другие законы. Тут главное — можешь ты, или не можешь…

Говорили о моём подражании ему. Он заметил:

— Вы попали в поле притяжения мощной звезды… Как бы вам от меня избавиться?

Посоветовал наложить табу на его, Кузнецова, поэтический словарь — очень, по его словам, бедный.

Я поинтересовался его мнением о современных русских поэтах. Он ответил, что лучшие из ныне пишущих — это, безусловно, Николай Тряпкин и Василий Казанцев.

Говорили о поэте Викторе Лапшине из Галича. Я рассказал, что ездил недавно в Кострому, в редакцию молодёжной газеты — и что всех там поразила публикация большой подборки стихов Лапшина в «Литературной учёбе». Он сказал радостно:

— Будет ещё большее потрясение, когда выйдет «День поэзии» — там мы дали ему триста строк. Триста! Я сам больше ста двадцати — никогда, нигде…

Выяснилось, что Лапшин заезжал к нему.

Я рассказал о своих редакционных делах, в том числе о том, как мой шофёр облил свою неверную жену бензином и пытался поджечь. С первой спички она, правда, не загорелась, дело для изменщицы кончилось небольшими ожогами, а для водителя — увольнением. Он слушал снисходительно, потом заметил, что этот случай может стать материалом… Рассказал мне о том, как сам работал в своё время в издательстве «Современник» в отделе национальных литератур, как боролся с нерадивыми сотрудниками.

— Я их выгонял! Принесёт, бывало, рукопись — я сразу почеркаю: а тут почему не поправил?.. а это что такое? Сами уходили. Человек шесть ушло. Дочку Льва Ошанина выгнал…

Выяснилось, что он и в газете в своё время работал (кажется, это было в Краснодаре).

— Полгода сидел. Последние три месяца вообще ничего не делал. Зайдёт редактор: чего делаешь? — Ничего. — Уйдёт… А мне надо было до Литературного института досидеть, я ведь уже поступил.

Подытоживая разговор о газете, сказал с сочувствием:

— Замучают вас эти летучки-текучки…

Я сказал, что, конечно, эта работа для поэта — не из лучших, да и вообще трудно отключаться от повседневности…

— Оно, — заметил он, показав глазами вверх, — само отключает… ы?

В первый раз я просидел у него полтора часа, во второй — часа три. Что ещё поразило меня: некоторые стихи мои (в том числе те, что были про него) он, кажется, совершенно не понял. Или они были просто неинтересны ему?

Впрочем, я ни на секунду не усомнился в том, что был в гостях у гения.

* * *

…Жизнь идёт; в январе 1984 года на прилавках книжных магазинов появляется, наконец, «День поэзии-1983»; я скупаю все экземпляры, которые могу найти, дарю их друзьям-приятелям с дарственными надписями. Друзья-приятели радуются за меня, многие (особенно те, что сами марают бумагу) откровенно завидуют… но большинство не видит особой разницы между этой моей публикацией — и другими: главное ведь, что печатают, а где — вопрос второй. Но в местном отделении Союза писателей отношение ко мне резко меняется… как сейчас, помню коллективную пьянку в домике писателей на улице Терешковой и хмельной спор двух старых литераторов-фронтовиков.

— Ну, вон и с Женей Чекановым сколько мы возились, — говорит один, — пока он наверх не взлетел…

— Нет! — кричит другой, потрясая вилкой, — Чеканов пробился сам!..