Всякий, кто знаком со стихами Кузнецова, знает: сюжет этих стихов разворачивается в двух мирах — в мире обыденной реальности и в параллельном ему мире Мифа. Первый мир — скучен и нелеп, второй — велик и грозен. «Людям снилась их жизнь неуклонно, снился город, бумаги в пыли, но колёса всего эшелона на змеиные спины сошли».
Сам Кузнецов, как и его герои, большей частью своего бытия пребывал в мире Мифа. Он жил жизнью рядового советского писателя: учил студентов, встречался с друзьями, пил водку, ездил в составе литераторских делегаций в регионы — и в данной своей ипостаси, пожалуй, был не слишком интересен. Иногда два мира — мир обыденности и мир Мифа — в его душе соприкасались; тогда от их столкновения летели искры — странные «словечки» Кузнецова, блестящие для одних, дикие и неуместные для других (вроде «я пил из черепа отца», «пень, иль волк, или Пушкин мелькнул», или «Бродский поэт вторичный, а я — первичный»). В этом отношении я бы сравнил Кузнецова с набоковским Лужиным (только вместо шахмат у Кузнецова был Миф).
Кузнецов знал это. И ещё он знал, что все его привязки к реальности настолько слабы и незначимы, что реальность не простит ему это.
Какие уж тут мемуары?..
…У Кузнецова есть короткое стихотворение — потрясающее, гениальное, страшное. В этом стихотворении Кузнецов сказал всё о себе, о своих взаимоотношениях с миром и о своей судьбе.
Начинается оно просто, почти банально…
Вторая строка — подхватывает эту расхожую метафору, ввергая её в жутковатый мелодический водоворот, — и одновременно пародируя.
А потом — Кузнецов ещё два раза прокручивает…
Ошеломляет контраст между тривиальным, само собой разумеющимся содержанием — и издевательской формой, в которую это содержание облечено. Две начальных строки — девичий альбом, две следующих — и того пуще — адская шарманка, танго, рэгтайм, данс-макабр. Первая и третья строки — вообще не рифмуются, вторая и четвёртая — рифмуются глумливой рифмой «скала-звезда». Плюс дичайший залихватский логаэд в последней строке строфы («маэстро, урежьте марш!»). А смысл строфы — красив и романтичен: «над мужчиной встанет звезда». Да, встанет. Участь мужиков — отправляться в дорогу «за звездой кочевой» — из века в век. Участь женщин — ждать их под крышей…
«Вырвет дубы с корнями» — не ворон и не дым, как кажется (после слова «дым» стоит точка). «Вырвет» — неопределённо-личный глагол. Само собой «вырвет дубы». Силой обстоятельств.
Всем есть место в этом мировом круговороте, в этой нескончаемой петле Мёбиуса: и женщине, и мужчине, и ворону — нет места только поэту, лишь его бедному праху и имени.
…О том же самом писал и Бродский, но как же бледны, узки, невыразительны его строки — в сравнении с орлиной речью Кузнецова! Они глядятся как картонные декорации.
Бродскому вяжут язык «культура» и «политика». Кузнецову — не до «культуры» и не до «политики»; он пишет о Мироздании. Вот уж воистину, Бродский поэт вторичный, а Кузнецов — первичный…
Повторюсь: какие могут быть мемуары там, где «вырвет дубы с корнями над именем бедным моим»? О Бродском можно писать мемуары. О Кузнецове их писать невозможно. Над бездной мемуары не пишутся…
А предсказал Юрий Кузнецов многое — пророк ведь.
Он предсказал даже Путина — причём в 1985-м году. Не верите? Перечитайте стихотворение «Воля».
Интуиция, не подведшая меня в случае с Высоцким, подсказывает, что и обо мне Кузнецов высказался — в одном из своих поздних стихотворений. Разумеется, я в этом стихотворении — отрицательный персонаж. Ну не совсем отрицательный, но комический, во всяком случае.
Какое это стихотворение — не скажу. Сами догадаетесь…