Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

Меня несёт на берег высота.
Последний взлёт!..
Перед своим паденьем
Так мощно медлит гребень!..
И чиста
Душа перед своим перерожденьем.

(«Волна», 1965)

Поэт

Спор держу ли в родимом краю,
С верной женщиной жизнь вспоминаю
Или думаю думу свою —
Слышу свист, а откуда — не знаю.

Соловей ли разбойник свистит,

Щель меж звёзд иль продрогший бродяга?
На столе у меня шелестит,
Поднимается дыбом бумага.

Одинокий в столетье родном,

Я зову в собеседники время.
Свист свистит всё сильней за окном —
Вот уж буря ломает деревья.

И с тех пор я не помню себя:

Это он, это дух с небосклона!
Ночью вытащил я изо лба
Золотую стрелу Аполлона.

1969

Постепенно эта молодая дерзкая энергия наполняется горечью познания:

Он видел больше, чем его глаза,
Он тронул глубже зримого покрова,
Он понял то, чего сказать нельзя
И, уходя, не проронил ни слова…

(«Он видел больше, чем его глаза…», 1971)

Но стихия творчества неподвластна ничему и никому, даже самому поэту:

Её изначальная сила
Пришла не от мира сего,
Поэта, как бездну, раскрыла
И вечною болью пронзила
Свободное слово его.

(«Стихия», 1979)

* * *

Он поток. Он ломает хребты
И летящих камней не боится.
Он зажмёт им орущие рты,
Он обточит их грубые лица.
Он шумит про своё и ничьё
И уходит в открытое море…

(«Что тебе до семейных измен…», 1980)

Поэт, по тогдашнему Кузнецову, явление стихии, сама её мощь; он наделён вольною душой и свободным словом, и творит по своему произволу. Но происхождение этой стихийной силы всё-таки туманно — «не от мира сего». Не от мира сего — и Ангелы и бесы. Откуда же родом та вольнолюбивая сила? Кузнецова, в конце 80-х, это ещё никак не занимает, он понимает поэта как стихию вообще, не давая ей духовных и нравственных знаков отличия. Стихия, сама по себе, представляется им как высшая сила. Но так ли это? Ведь в конце концов не поэтов же назвал Христос солью земли… (Правда, время, когда родился Кузнецов, обходилось как-то без Иисуса Христа, поколения на Руси уже выросли в безбожии. Не потому ли то сочинители, то актёры, то учёные, то политики, то — как в нынешние времена — (пардон!) бизнесмены себя любимых считают первыми, солью земли, — а публика, что с неё возьмёшь, охотно этому верит?)

О крестном пути в те годы Кузнецов, похоже, ещё не думал. Нет и ясного осознавания его. Не крест автор ощущает на своих плечах, но — романтический плащ поэта. Однако и тяжесть этого плаща уже мало кому под силу:

Плащ поэта бросаю — ловите!
Он согнёт вас до самой земли…

(«Отповедь», 1985)

Но вот в тяжёлых сумерках катастроф плащ поэта вдруг исчезает, как романтический морок

Устал я жить и говорить некстати,
Пускать на ветер лучшие слова!..
От женских слёз, признаний и проклятий
На памяти осталась трын-трава.

…Когда я смолку душа открылась Богу

И в тишине произнесла: — Люблю!

(«Слово», 1994)

Не только о земной любви тут речь… Слово-то — поэта! И вот настаёт уже у него голимое одиночество, куда от него денешься?

Жизнь улеглась… Чего мне ждать?
Конца надежде или миру?
В другие руки передать
Пора классическую лиру.

Увы! Куда ни погляжу,

Очарованье и тревога.
Я никого не нахожу,
А кто и есть, то не от Бога.

(«Классическая лира», 1997)

В 1998 году написано стихотворение «Крестный путь» — трагическое осознание своего предназначения, жизни и судьбы. Потом открылись ещё более горькие истины: