Мир не в фокусе

Однако и другие чувствовали примерно то же и каждый раз, когда видели меня без очков, непременно спрашивали, почему я их больше не ношу и не из кокетства ли это, чтобы выглядеть интересным в глазах, сами знаете кого. И весь мир вам кажется тогда жестоким, и вправду, никто и пальцем не пошевельнет, чтобы представить себя на вашем месте, по-вашему же, самом неблагодарном, где никогда не поймешь, от какой печки плясать, какую мину скроить, во всяком случае, какую-нибудь другую, а эта — кого она может заинтересовать?

Кондитерша Рандома, у которой по воскресным утрам мы покупали пять пирожных, а потом уже четыре, после того как нас обманул один любитель шоколадных эклеров, — но мама держится за эту привычку, ведь жизнь продолжается, то есть, по крайней мере, какое-то подобие жизни, — казалось, получала удовольствие, ехидно спрашивая меня (а может, это было только признаком дурного настроения: выбирали-то мы всегда одни и те же пирожные, хотя как она нас заклинала попробовать новинки, но понапрасну, обычно мы выслушивали ее жалобы: и зачем ей выдумывать что-нибудь новое? ох, уж эта косность провинциалов… ах, если бы она жила в городе…), почему до сих пор не починили мои очки. Может, мне обратиться к другому мастеру? Кстати, она знает одного… И потом я испорчу себе глаза, как ее дядя, например; в прошлом месяце ему прооперировали роговицу. А между тем кондитерша укладывает пирожные в маленькую белую картонку без крышки и заворачивает все в шелковую бумагу. Но вы ее уже и не слушаете. Почему вам не дают выглядеть чуть получше? Кого это расстраивает? Разве не надо поощрять кандидатов в счастливчики? Я же ей делаю замечание, что на ее месте по-другому укладывал бы пирожные, тем более что легче упаковать четыре, чем пять, которые приходилось класть друг на друга, и миндальную тарталетку я бы лучше подкладывал под кремовую корзиночку, а не наоборот.

Но это факт, все в заговоре: некоторые прямо-таки ждут, чтобы испортить вам удовольствие. Из узких, грустных рамок, навязанных монотонной провинциальной жизнью Рандома, выбиваются разве только старые девы, они уже когда-то свихнулись и после периода елейного ханжества носят на своих слабых головках старомодные шляпки и разыгрывают из себя восходящих кинозвезд, то и дело задирая свои юбки. Прозвище этой безвкусице нашлось довольно быстро: их называют «сумасбродками». Глядя на них, начинаешь понимать, что своего случая упускать нельзя. А годы спустя перед памятником павших в Первую мировую войну с внушительным перечнем имен в голову вдруг придет мысль: тем женщинам, жертвам Истории, и вправду не повезло, ведь сколько здесь потенциальных женихов, и как же важно не ошибиться эпохой. Кстати, если присмотреться к мужчинам в брачном возрасте, просто сердце кровью обливается, все они — просто головоломки для матримониальных контор: по крайней мере, один из двух уклоняется от явки. Но много все-таки и тех, кто приходит и неожиданно для самих себя затрудняется в выборе. Так что стратегия вырисовывается простая — война: часть мужчин она выкосит, и тогда можно будет как-то разобраться с теми, кто вернется. Шансы мои росли. Я воображал себе сестру моего товарища в роли преданной сиделки, выхаживающей раненых; элегантная, в белом платке-накидке и легоньком платьице, она порывисто двигается; может, тут и кроется идеальное решение: заполучить неопасное ранение, доказывающее, что ты не трус, а потом и ухаживающую за тобой красавицу. Трудновато, правда, откопать себе сообразительного врага, который бы прицелился с умом: легкая ссадина на макушке — и сестра твоего товарища с бесконечными предосторожностями, едва прикасаясь к голове пальчиками, сооружает на ней тюрбан в знак того, что и ты был на фронте.