Мир пауков. Башня и Дельта

Результат получался таким изумительным, что Найл утерял интерес к маячащему в темноте животному; оно отодвинулось куда–то на дальнюю границу восприятия. Больше всего изумляло то, что эти два аспекта его сущности — силу воли и созерцательность — оказалось возможным свести в такое небывалое соответствие, что сила воли оказалась способна управлять созерцательностью, не разрушая ее. Он–то сам и сомнения никогда не держал, полагая, что там, где есть одна, другая полностью исключается. Созерцательность служит для осознания мира, сила воли — для управления им. Сейчас, в этот невыразимо благостный миг гармонии ему открылось, что это глубокое заблуждение. Созерцательность — лишь способ сошествия в сокровенный внутренний мир.

Просто дух захватывает… Он будто стоял на пороге своих собственных внутренних владений, озирая их с высоты, как озирал землю Диры со стены цитадели на плато. Вся его прошлая жизнь расстилалась перед ним, столь же достоверная, как теперешний момент. А если поднять взор, можно было осознать горизонты еще более дальние — иных жизней, отстоящих от данного момента и вообще от людей. Нечто подобное он испытывал не так давно, сидя в ручье, только теперешнее ощущение было неизмеримо достовернее.

Теперь, наконец, проклюнулся ответ на вопрос, не дававший Найлу покоя с той самой поры, как он прибыл в Дельту: почему человек постоянно мечется, не в силах отыскать в жизни счастье? Ответ был очевиден: потому что человек, сам того не сознавая, владеет силой преодолевать границы настоящего и осваивать бескрайние владения своей глубинной сущности. Человеку назначено быть властителем своих обширных внутренних владений, а не жалким изгнанником, запертым в изменчивое, сиюминутное настоящее. А поскольку вес люди рождаются, инстинктивно наделенные этим знанием, ни один из них не может довольствоваться тем, что достигнуто на данный момент. Казалось бы, все есть для хорошей жизни — так ведь нет, хочется чего–то большего.

От этого озарения на Найла вдруг нашла глубокая печаль. Началась она, как ни странно, с острой жалости к истекающему слюной животному, что сидит сейчас, сгорбившись, за кустом и изнывает от желания напрыгнуть на них и разорвать на части. У бедолаги не то что «владений» — вообще ничего нет в душе, она заперта в материальном мире, словно узник за решеткой. Вот потому–то Дельта и преисполнена насилия и жестокости. Это все — отчаяние голодающих узников.

Разумеется, жизнь на земле извечно шла именно таким путем. Лениво пользуясь послаблением даровавшей жизнь природы, все существа блаженно нежились в собственном дерьме. Безвестная сила, стоящая за эволюцией, придумала исправно действующий кнут: лишения и голод. Но, по крайней мере, человеку было дозволено развиваться не спеша, осмотрительно, тысячи и тысячи лет — и то, кстати, слишком быстро. Эти же — обитатели Дельты — вынуждены эволюционировать в сотни раз быстрее. Вот почему жизнь в Дельте превратилась в скабрезную, гнусную шутку. Не эволюция, а какая–то закваска на дрожжах; садистский кошмар. Лишенное всякого смысла развитие — для того лишь, чтобы, окрепнув, сожрать другого. Совсем как пауки, окрепшие настолько, что стало по силам выжить людей…

Нытье москита вывела Найла из задумчивости. Он инстинктивно хватил насекомое ладонью, и тут с удивлением обнаружил, что, оказывается, уже рассвело, и костер давно обратился в груду седого пепла.

В полусотне шагов виднелся куст, за которым по–прежнему маячило голодное животное. Вибрации голода, исходящие от бедолаги, походили на жалобный плач. Безусловно, оборвать его мучения выстрелом было бы благим поступком… Но, уже поднимая ствол жнеца, Найл понял, что не может сделать это. Вместо этого он пальнул стоящее за кустом дерево и обвалил его макушку. Куст резко шелохнулся; существо, мощно толкнувшись, исчезло среди деревьев. Найл успел углядеть зеленую чешуйчатую спину и длинные сильные задние конечности вроде лягушечьих.

Люди вокруг костра мирно спали. Найл подобрал корявый сук и разворошил костер, выковыряв наружу багровые угли; постепенно огонь воспрял к жизни. Радостное волнение все также не оставляло его, даром что пик озарения уже миновал. Найл вновь прибывал в настоящем, изумленно припоминая вид, открывшийся из башни его сокровенной внутренней Цитадели. Почувствовав же приток подземной энергии, пробуждающий Дельту к жизни, Найл ощутил этакое гневливое волнение: гнев на силу, создавшую эту порочную шутку, и волнение от сознания, что ум, оказывается, способен проникать за свои сиюминутные цели.

Лицо у Манефона раздулось так, что его трудно было узнать, будто его жестоко испинали ногами. Тем не менее, раздвинув пальцами толстые накаты плоти, наплывшие на глаза, он сказал, что различает дневной цвет. Настроение у всех чуть приподнялось; откровенно говоря, мысль о пожизненной слепоте нагоняла жути больше, чем даже мысль о смерти.