Мир приключений, 1928 № 10

— Комедия!.. Как на экране, — смеется бритый рабочий.

— Вышколил он их, что твои придворные лакеи, — говорит другой.

— А что, он того… страшный? — с опаской осведомляется старик.

— Ты крокодила видал? — иронизирует бритый.

— Не доводилось.

— А жирафу?

Старик фыркает от смеха.

— Скажет тоже!.. Чудило…

— Так вот, он в тысячу раз страшнее. Все, и даже грустный паренек, смеются. Потом все кашляют.

— Кашель — от куренья. Курить не позволяют, вот и кашель, — убежденно говорит старик.

— Крокодил проползет, пойдем курить, — утешает бритый.

Лежат, молчат, ждут. Скучно. И даже кашля нет.

— Вас как зацапали? — интересуется старик.

— Как это — зацапали?

— Ну, значит, сюда как приволокли?

— Сами пришли, кто нас волок?

— Сами? — удивляется старик. — Вона что! А меня сгребли на улице. Закашлялся, значит, и кровь горлом… Присел на плитувар, отхаркиваю. А тут гражданин какой-то, шило ему в бок! «Тебе, — говорит, — дед, в больницу надоть, чихотка у тебя». А я ему: «У меня, — говорю, — чихотка сорок годов, только от больницы бог миловал». А он мне: «Серость, грит, это». А я: «Знамо, серость, мы не господа!» Ну, слово за слово, гражданин это, значит, в анбицию: «Я, грит, этого дела оставить без движения не могу, потому, как сам по медицинской части. Ты, грит, других заражаешь. Тебя, грит, надо обязательно в»..

И слово этакое мудреное сказал, в роде, как бы, значит, в каталажку. И что же бы вы думали, други мои! Ведь отправил, чтоб ему пусто было! Уж я его просил — молил — нет, уперся, чтобы ему ни дна, ни покрышки. Заряжаешь, грит, да и все тут! Ну, сначала меня в этот самый… Пансер не пансер, а не хорошо в роде как бы… Там в халатах разные щекотали все, да стукали, а потом вот к вам в канпанию…

Старик тяжело вздохнул.

— Чудачина, чего же ты обижаешься? — удивился бритый. — Тебя вылечить хотят, а ты… несознательный ты…

— Это точно. Только непривычно как-то… А чихотка — она ничего. С ней можно жить. Она токо богатых не любит, а с нами свычна. Нашинская болесть, ничего. Давненько это было. Молодой я был, женатый. Потащила меня жонка к дохтуру, — профессор кислых щей какой-то был. Тот потормошил меня позвякал во все места, как это у них в обычае. «Окачуришься, грит, беспременно, коли здесь проживать останешься. Клеймат, грит, тебе менять надо, тогда подрыгаешь еще». Это воздух, значит, наш ему шибко не по нутру был. А как нам клеймат менять, когда у нас, к примеру, сапожное дело? Обманул это я профессора и остался в Питере. Только улицу евоную стад обходить, чтобы на глаза не попасться. А тут кум Савелий меня надоумил, — кума Савелья не знаете? По водопроводной части он? — ты, грит, ее, чихотку-то, водкой пользуй снаружи и снутри. Не любит, грит, если с двух сторон допекать… Ну, я в начал…

— Допек? — засмеялись оба рабочие.

— А то — нет? Скриплю вот шестой десяток и дале располагаю скрипеть. А он, профессор-то, этот клейматный, через годик этак свой клеймат переменил: на Волково, значит, от чихотки переселился. А почему? Потому — секрета насчет примочки не знал, не доучился еще…

— Бывает и на старуху проруха, — сказал бородатый.

— Век живи, век учись, а дураком помрешь, — поддержал бритый.

Опять все посмеялись Старик оживился, тронутый вниманием товарищей по несчастью:

— Смешно, братцы! Живу это я, значит, поживаю, примочкой дышу и ни каких гвоздей. Баба это моя, — а потом и сыновья подросши стали, — нет-нет, да меня опять к какому ни на есть лучшему дохтуру сволокут, силком, значит, как доханье мое им поперек глотки встанет. Ну, пойдешь, это, чтобы отвязаться только. Так ведь вот смехота, доложу я вам! Никому из них клеймат наш не трафил. Все как есть меня куда-то к лешему на кулички сплавить желали. А я не хочу. Так и не выезжал никуда. Разве иной раз только на Преображенское, когда уж старуха моя и сыновья перемерли Только в разное время слышь— послышь, то тот из моих целителей, то другой померши, Почитай, числом этак одиннадцать наберется. Али двенадцать? И то — двенадцать, ежели Шишмарева, Михайлу Лукича считать. Те-то все, кажись, от чихотки, а этот — от примочки, — от водочки то-есть — шибко зашибать обожал…

В палату вбежала сестра с таким испуганным лицом, как будто к двери подступала, по крайней мере, банда белых.

— Тссс!. Идут… идут… уже рядом… Да не кашляйте вы!.. Ужели подождать не можете?.. Точно малые ребята…

Наступила зловещая, подавленная тишина. Сестра, с поджатыми в ниточку губами, вытянулась у притолоки, бросая исподлобья уничтожающие взгляды на старика, который нечеловеческими усилиями боролся с обуревавшим приступом несвоевременного кашля. Наконец, режим восторжествовал-таки: старик успокоился, задавив своего сорокалетнего недруга. Туберкулезное светило приближалось. В палате воцарилась идеальная, мертвая тишина, если не считать жужжанья мухи, в истерике бившейся о закрытое окно.