Мир приключений, 1957 (№3)

Не помню, кто подметил, что нельзя делать добро «безнаказанно», — к человеку, которому ты оказал услугу, уже не останешься равнодушным. Негритенок, приветливый, доверчивый и веселый, мне нравился все больше. Я решил оставить его у себя, не думая о будущем, — время покажет, что делать дальше. Привязывался и он ко мне все сильнее, постепенно забывая об отце. Мальчик был разговорчив и необыкновенно любознателен: на его лбу постоянно появлялась почти мучительная гримаска, когда он усиленно старался что-нибудь понять, и эта необычная для ребенка морщина делала его до трогательности привлекательным. Я разослал некоторых моих приятелей-негров по окрестностям навести справки о семье мальчика. И оказалось, что погибший негр был вдов, недавно женился вторично и молодая женщина охотно отказывается от пасынка.

Мальчик привязался ко мне сильно и, как все дети, требовательно и нежно. Больше всего он любил сидеть у меня на колене, вытянув раненую ножку на ящик рядом, обняв меня одной рукой за шею, блестя глазенками и щебеча, судя по его возбужденности, что-то очень для него интересное: о небе, о лесе, о торнадо, о цветах, о зверях и людях, обо всем том, чем наполнен огромный мир, впервые открывающийся перед его зоркими, умными и внимательными глазами.

Никогда не забуду маленького случая, насмешившего меня, но опять заставившего задуматься. После бессонной ночи, проведенной за рабочими записями, в дневной перерыв после обеда я прилег отдохнуть и крепко заснул. Я пришел в себя от каких-то неприятных прикосновений. Приоткрыв глаза, я увидел, как мальчуган лил себе на ладонь из пузырька чернила и с великим усердием мазал мою руку. Она была черна уже по локоть. Я не сразу догадался о происхождении столь странной забавы. Едкая жидкость для вечного пера отходила с трудом. Кончив мыться, я поймал на себе взгляд сожаления и упрека. Я понял: маленький негр хотел исправить ошибку природы, сделавшей меня белым — одним из тех страшных людей, о которых он слышал, которые принесли столько несчастий обитателям тропиков и на которых я совсем не был похож.

Я был рад и благодарен судьбе за неожиданный подарок, за эту случайную встречу. Личная жизнь моя опять осветилась смыслом. Две смерти стояли за моей спиной — Цезаря и Эрнеста. Маленькому существу спас жизнь я. И жизнь эта становилась мне все дороже, она умеряла мое одиночество, несла с собой ласку.

Я овладел иглой и из своего белья и платья сшил приемышу штанишки и курточки, а из остатков порвавшейся пикейной тужурки соорудил матросскую шапочку на его курчавую голову. Вскоре я начал учить его французскому, а потом и русскому языкам. Система была наглядная — это солнце, это стол, это суп, это ложка. Меня он звал папой.

Как приятны мне были эти уроки! Язык негров при всем разнообразии племенных наречий девически чист и восприимчив — широкий, фонетический, свободный, не знающий «запретных» звуков, которые выдадут англичанина, живущего во Франции, или немца в России и после пятидесяти лет их непосредственного общения с местной средой. Мальчик оказался исключительно способным, память у него была необыкновенная: легкое слово запоминал он крепко, повторив его с голоса всего два-три раза. С голоса же научил я его и тем русским стихотворениям, которые не всегда правильно сохранились в моей памяти от детства. Важно и выразительно декламировал он «Козлика» и «Простой цветочек дикий», а потом и «Бородино» и «Полтаву». Через год у меня был разумный и внимательный собеседник, а там постепенно приступил я и к более основательной науке в скудную меру моих педагогических способностей.

Так же быстро он усвоил чтение, письмо, простейшие правила арифметики. Лексикон его все расширялся, и мне уже трудно бывало сдерживать его желание знать все больше и больше. У мальчика было хорошее сердце и горячая голова. Ученье давало ему серьезность и глубину. Уже все реже видели его сверстники-товарищи, все больше времени проводил он за книгами. Воображаемый новый мир, будущее, сладость познания влекли его больше, чем чурки, лазанье по деревьям, упражнения в метании копья и стрельба из лука, игры и детские походы к реке и в лес, хотя и этому уделял он внимание и рос физически крепким, сильным… Помню, еще в начале ученья я выписал из Парижа хрестоматию Толстого, и, когда видел потом склоненную над книгой курчавую маленькую голову, мне становилось смешно и странно — наверно, удивился бы и сам великий автор, узнав, что где-то, в дебрях Дагомеи, черный маленький человек в подлиннике разбирает его педагогические творения.

Конечно, он оставался ребенком и притом изрядным шалуном. Но при горячности характера он был очень деликатен и совершенно правдив. Набедокурив или просто сделав что-нибудь совсем пустое, что, однако, по его предположению, могло вызвать мое недовольство, он сейчас же бежал ко мне, признавался во всем и просил поверить, что он исправит ошибку и уже никогда ее не повторит. Но если я не обращал достаточного внимания на его чувства, он обижался, замыкался и страдал. Существо повышенной совести, он был душевно сложен…