Мир приключений, 1962 (№7)

— А потом вы пробились сквозь непогоды и штормы к острову Ситхе. Так?

— Пробились. И должен заметить, Лизанька моя очень страдала морской болезнью.

— А потом вы пять лет жили на Ситхе. Верно?

— Ну конечно, как и все правители Русской Америки. Где же еще мне было жить как не в Ново-Архангельске? Мы там с Лизанькой схоронили первенца…

Меня не тронула печаль его старческого голоса. Я думал об ином и продолжал свой «скорострельный» допрос.

— А потом, когда вас сменил другой правитель, присланный в колонии Российско-Американской компанией, вернулись в Россию?

— Вы не ошибаетесь, молодой человек, — сказал адмирал. — Но вернулся я с Лизанькой не прежним путем, а через Мексику, Нью-Йорк и Атлантический океан, а стало быть, — в голосе его опять были горделивые нотки, — а стало быть, в третий раз обогнул земной шар. И должно заметить, моя Лизанька…

Я непочтительно перебил его:

— И все эти годы Михель Якобсон был с вами?

— Какой Михель? — Его блекло-табачные брови сдвинулись.

— Крестьянин. Дворовый человек.

— А, этот! — буркнул адмирал. — Разумеется.

— Ну, вот видите! — проговорил я.

Но он ничего не «видел».

Он будто сквозь сон бормотал что-то о «своей Лизаньке», пустился, кажется, в воспоминания о знакомстве с нею в ревельской конторе дилижансов, о своем сватовстве к дочери барона Россильона… Но все это я уже не слушал.

Я думал о дворовом человеке Михеле Якобсоне, который был, должно быть, первым эстонцем, совершившим кругосветное путешествие. Я думал, что он, наверное, был рад унести ноги с барского двора, из именья, или, как говорили в Эстонии, мызы. Ведь не зря же пели в те времена эстонские мужики: «Если я из мызы вырвусь, значит, вырвусь я из ада». Но, радуясь избавлению, Михель в то же время и печалился о своей жилой риге, где в зимнюю пору обитала его семья, где в углу была печь, топившаяся по-черному, где на колосниках сушилась солома, а в светце с железным наконечником трепетала лучинка. И еще я думал о том, как Михель. одетый в грубые домотканые одежды из льна и шерсти, подпоясанный плетеным шнурком, отправился на другой конец света и увидел огромный мир, населенный разными племенами и народами, у которых были разные одежды и разные обычаи, но одно было так же, как в его, Михеля, родной Эстонии: бедные жили бедно, богатые — богато…

— Простите, пожалуйста, но мы уже закрываем.

Голос мягкий, извиняющийся, с приятным акцентом, голос архивной сотрудницы-эстонки испугал меня. Она, должно быть, что-то заметила в моем лице, потому что поспешно сказала, что если мне очень нужно, то она с удовольствием задержится. Я поблагодарил и начал собирать рукописи. В архивной зале уже никого не было.

— Завтра придете? — спросила любезная архивистка.

— Конечно, — ответил я и подумал, что архив — поистине страна чудес, где можно запросто потолковать с адмиралом, знаменитым путешественником и мореходом, умершим в прошлом веке.

На дворе стоял густой туман, и огни Тарту казались расплывчатыми и тусклыми. Снег подтаивал и шуршал. На старинной ратуше ударили часы.

Гостиница «Тооме» была неподалеку от архива. Я пришел в гостиницу и записал «разговор с адмиралом», который вам пришлось теперь прочесть.

НИКОЛАЙ КОРОТЕЕВ ПО ТУ СТОРОНУ КОСТРА

Из тайги доносились стоны и кряхтение деревьев. Они мужественно, как солдаты под огнем, выстаивали пургу.

Человек и тигр лежали у костра в берлоге под выворотнем.

Когда-то поваленный ветром, старый, в три обхвата, тополь не упал, а оперся о мощные сучья своих соседей, и они поддержали его. Меж землей и корневищем выворотня образовалась берлога. С потолка ее свисали, подобно змеям, узловатые корни. В неверном пляшущем свете казалось, что они шевелятся.

Охотник лежал на боку, подперев ладонью щеку. Он был молод, и лицо его, еще юношески мягкое, обросло пушистой светлой бородкой. Взгляд его голубых глаз, ясных и спокойных, временами становился задумчивым, веки вздрагивали, прищуривались в такт мыслям, и улыбка трогала уголки губ. Одет он был в куртку, вернее шинель с обрезанными выше колен полами, штаны из шинельного сукна, а на ногах поверх ловко закрученных онуч были надеты олочи — калоши из сыромятной кожи.

Тигр находился по ту сторону костра. Из-под елового лапника, которым он был покрыт, как одеялом, виднелась лишь его голова в наморднике. Он занимал в берлоге больше места, чем человек, а когда вытягивал затекшие лапы, то видно было, что зверь длиннее и мощнее охотника, хотя был он всего-навсего двухгодовалым тигренком. Но в таком возрасте тигренка-юношу уже не отличить от взрослого тигра, особенно от гибкой, изящной самки. И два года — крайний срок заботы тигрицы о потомстве. Весной на второй год она прогоняет детей. Для нее снова наступает пора любви.

Вздохнув, Андрей протянул руку за поленом и бросил его в огонь. Обуглившиеся ветви обвалились. Искры взвились вверх.

Дремавший тигр поднял голову и широко раскрыл глаза. Усы его вздрогнули, пушистые подвижные губы поползли вверх, обнажив свечи клыков. Тигр зашипел, как кошка при встрече с псом.

— Лежи, дура! — хмуро проговорил Андрей.