Мир приключений 1967 г. №13

— Вполне. В его годы, — я кивнул на Володьку, — мы были образованнее. Спросите у него, кто такой Перикл? Что за штука «лестница Иакова»? Что означает выражение: «Омниа меа мекум порта»? Чем примечателен в истории Франции драматург Арман дю Плесси? Какая разница между гвельфами и гибеллинами?

Я торжествующе оглядел своих противников. Оба молчали.

— В мое время об этом упоминалось без сносок и примечаний, — прибавил я.

Петр Львович с Володькой лукаво переглянулись, и, хотя одному было за тридцать, а другому вдвое меньше, я почему-то не почувствовал между ними разницы. Но, восходя ко мне, она возрастала, казалось, в геометрической прогрессии.

— Кроссворды, конечно, вы решаете лучше, — Петр Львович опять союзнически взглянул на Володьку, — но что такое, по-вашему, образованность?

— Объем знаний, — сказал я, — различных знаний.

— Вот именно — различных. Вы знаете о гвельфах и гибеллинах, а он знает о кривизне пространства.

— Я тоже знаю о кривизне пространства.

— Я не о вас говорю. То есть о вас, но в прошедшем времени. О гимназисте — его ровеснике. — Он снова посмотрел на Володьку.

Тот, прислушиваясь, рисовал, как и я, пляшущих человечков. У нас были одинаковые привычки и склонности — он даже левый глаз щурил так же, как я, в минуты чем-нибудь обостренного внимания.

— Вы полагаете, что этот гимназист был образованнее его? Больше знал? Лучше разбирался в явлениях жизни? Вы даже не представляете себе, как вы ошибаетесь.

— Не думаю, — не сдавался я.

— А вы подумайте и сопоставьте. Володя не читал библии и не знает латыни. Гекзаметров Овидия наизусть не заучивал, в королях и войнах средневековья, пожалуй, запутается. И в то же время он знает в сотни раз больше, чем знали вы в пятнадцать лет, и разбирается во многом лучше, правильнее этого гимназиста. Самый уровень его умственного развития гораздо выше.

Володя еще ниже опустил голову. Даже уши его покраснели.

Петр Львович перехватил мой укоризненный взгляд.

— Непедагогично высказываюсь? Пожалуй, — согласился он. — Но ведь это не ему похвала. Это похвала веку.

— Сильно сказано, — усмехнулся я.

Но Петр Львович не принял брошенного мной мостика к шутке. Он спорил всерьез.

— Вы знаете, что такое «глаза века»? — вдруг спросил он и тут же, не ожидая ответа, задал, казалось бы без всякой связи с предыдущим, другой вопрос: — Помните сочинение вашего сына о предоктябрьской Москве?

Еще бы не помнить! Мне оно не очень понравилось. Володька манерничал, повторяя газетные трюизмы о пыли и мусоре, горбатых переулках и подслеповатых фонарях.

Но Петр Львович почему-то поставил ему пять с плюсом.

— Вы, кажется, были не согласны с оценкой?

— С плюсом. Сочинение толковое, грамотное, — я искоса взглянул на Володьку: не обиделся ли, — пятерочное сочинение. Но плюс — это уже «экстра». А «экстра» не было. Школьные банальности без души.

— Без души? — иронически повторил Петр Львович. — А по-моему — без умиления. Теперь понимаете, что такое «глаза века»?

Каюсь, я ничего не понял.

— Не понимаете? А все очень просто. Володя писал по материалам, но с точной, не искривленной перспективой. Он видел все глазами своего времени. А вы видите это глазами своего детства — и Москву, и себя. Вот и возникает некая аберрация зрения. Вы не обижайтесь, я не только о вас говорю. Все мемуаристы этим грешат. Вспоминают, а глаза не те. Вам приходилось уже в зрелом возрасте видеть то, что запомнилось и полюбилось вам в детстве? Ну, дом, сад, пейзаж какой-нибудь… Приходилось? — И в ответ на мой утвердительный кивок он победно закончил: — Вот видите! И, конечно, разочаровались. Все оказалось ниже, меньше, бледнее, невзрачнее. Это и есть «глаза века».

Мне не хотелось сдаваться.

— По-моему, спор не об этом… — начал я и осекся.

В передней мягко щелкнул замок.

— Конечно, они уже спорят, — сказала жена, входя в комнату, — а у мальчика еще уроки не сделаны.

3

Володька, оказывается, на меня не обиделся. Он сам сказал об этом, правда не мне, а Тане, нашей соседке и своей однокласснице из параллельной группы. Они вместе пришли из школы и стояли на площадке у лифта. Дверь на лестницу была приоткрыта, и, хотя они говорили тихо, я все слышал.

Спрашивала Таня, смуглая девочка-подросток, угловатость которой смягчалась еще не выраженной, но уже намечающейся округлостью линии будущей женщины.

— На кружок придешь?

— Не знаю. Нет, наверно.

— Ты же сочинение должен читать.

— Не буду я читать. Не бардзо написано. Школьные банальности без души.

— Кто сказал?

— Предок. Да и я сомневался.

— А все хвалят.

Смешок.

— Значит, не придешь?

— Я о другом кружке думаю.

— О каком еще?

В голосе у Володьки появляются торжественность и певучесть.

— Понимаешь, нет названия. Хорошо бы так: общество будущников, а?

— Союз мечтателей.

— Не смейся. Можно и так. Решим еще.

— Да ведь нет такого кружка.

— А мы его придумаем.

— Кто это — мы?

— Сама знаешь кто. В воскресенье у Родина. Придешь?

— Я фантастику не очень люблю.

— Ну и дура. Фантастика движет науку.

— Пусть движет, а мне скучно. Я жизнь в книгах люблю, а не выдумки.

— Выдумка — результат воображения, а без воображения все бескрыло. Мещанкой вырастешь.