Мир приключений, 1968 (№14)

— Будет хуже, — сказал Хант прямо. — Почти пятнадцать лет. А темп жизни высок, догонять трудно — вы скоро почувствуете. Мы, врачи, называем это психоаритмией — термин, который, к сожалению, уже можно встретить в энциклопедии.

— Профзаболевание космонавтов?

— Не только. С вами, думаю, обойдется сравнительно легко.

— Почему?

— Способность к отсеву лишней информации. Теперь о полете. Анализ материалов не закончен, пока несколько предварительных вопросов…

Он слушал внимательно, не перебивал. Но по быстрым кивкам, по замечанию, брошенному мельком, Гордин понял: все это Ханту известно. И тем ни менее он спрашивает.

Гордин улыбнулся. Председатель Высшего Совета — гений. А человеческое ему не чуждо. Отчет, стереозвуковые фильмы, диаграммы, показания приборов. Все так. Но в глубине души он надеется: есть еще что-то главное, чудо, что ускользнуло от приборов и станет известно сейчас, в разговоре.

— О планете, пожалуйста, подробнее. — Это был единственный признак, что Хант оценил лаконичность ответов. — У вас хорошая зрительная память.

Гордин откинулся в кресло, закрыл глаза. Уже не видел, как сдвинулись шторы, затеняя огромные окна. Он и Ханта не видел. Только светлую точку вдали. Она надвигалась, росла. Обозначился квадрат — серовато-белое, будто из талого снега слепленное поле. Черные тени. Но это уже были скалы Глории, корабль шел на посадку.

При всем том он помнил, что сидит в кабине Ханта. Что он должен не просто увидеть, — показать Глорию, выбрав самое основное или, пожалуй, самое личное, ибо все, что несло в себе биты информации, стало добычей автоматов. Это было их право, он не вмешивался. Они фотографировали планету в инфракрасных и ультрафиолетовых лучах, вели запись в недоступных ему внезвуковых диапазонах, снимали электрические, магнитные, гравитационные характеристики.

О чем же рассказывать? Хант не летал, во всяком случае далеко. Он поймет, но не почувствует, что это такое — первый шаг на чужой планете. И если есть награда за месяцы одиночества, за четыре постылых стены, за мертвое время и мертвое небо, за болезнь, описание которой вошло в энциклопедии, если может быть за все это награда, то одна — открытая тобой планета. Земля под ногами и неизвестность, ожидание чуда. Чудес нам и не хватает на нашей слишком известной Земле.

— Планета как планета, — сказал он. — Молодая. В атмосфере много углекислого газа, но кислород есть. Растения… Вероятно, съедобны. Преобладают резкие цвета. Красиво, хотя к контрастам нелегко привыкнуть, вначале устаешь.

— Красиво. — Хант как будто вздохнул.

— Что меня удивило… Меды. Вы видели снимки. Похожи на медведей, только гораздо больше.

— Да, — кивнул Хант. — И вашу встречу с ними видел. Почему не воспользовались оружием?

— Меды травоядные. И они не виноваты, что у них плохо с нервами.

— Полагаю, мы в этом тоже виноваты. — Хант нахмурился. — Если бы в последний момент вам не удалось их успокоить…

«Не в последний, — думал Гордин, — раньше. Стрелять было поздно. И вообще я не люблю стрелять. Что я, ковбой, что ли…»

— Никогда не слышал, чтоб оружием лечили нервы. Но вам, как врачу, конечно, виднее.

— Превосходно! — воскликнул Хант. — Согласитесь, однако, что в случае крайней необходимости…

— Крайней не было, — сказал Гордин устало. — Это удивительные существа. Они подходили ко мне так, словно знали давно. И чего-то от меня ждали.

— У нас пока нет возможности исследовать все планеты средней перспективности, — вздохнул Хант. — Особенно сейчас. Вы, наверно, слышали?

— Слышал. — Он чувствовал взгляд Ханта.

Нужно было возвращаться, но перед глазами стояло серое плато, черные зубцы скал, оранжевое низкое солнце.

— От Бута Дерри?

— И от него тоже. Машина случайно забрела к нему.

— Положим, не совсем случайно.

— Вы этого не хотели?

Хант усмехнулся:

— Не так просто. Я мог попросить, чтобы вам сопутствовал кто-то другой, не Шек. Это было мое право. Но я обратился к нему, и он выбрал маршрут. Это было его право. Или обязанность, как он ее понимает. Последний вопрос. — Хант понизил голос: — Вы достигли скорости света?

Гордин помолчал. Конечно, председатель Совета знает. Вероятно, ради этого весь разговор.

— Да.

— И что же? — Хант наклонился к нему.

— Трудно объяснить. (Объяснить не трудно, а вспоминать мучительно.) Какое-то странное сознание раздвоенности. Как будто во мне два сознания: мое и не мое. Или лучше так: нас было двое. Я жил в нашем мире. Он — в чужом.

— И что сделали вы?

— Я — ничего. Сделал он. Потянул рукоятку.

— Ну!

— Рукоятка не пошла, это было учтено в конструкции. Тогда вмешался я. Время опыта истекало, и я, как положено, убрал скорость.

— Вы могли перейти черту!

— Нет. Пришлось бы сорвать пломбу.

— Вас остановил кусок свинца?

— Пломба, — повторил Гордин холодно. — Кусок свинца означал, что мне доверяют. Ведь проще было поставить ограничитель.

— Но опыт… такой опыт! — Хант вытер лицо.

— А если бы этот опыт, — Гордин сжал зубы, — не удался? Допустим, хотя это невероятно, что корабль выдержал бы и вернулся. Но вы бы ничего не узнали, ровно ничего. Приборы вышли из строя раньше, я проверял.

— У вас хватило…