Мир приключений, 1971 (№16)

Сто тридцать восемь дней и ночей осталось за кормою. Четырнадцать с половиною тысяч миль (от Петропавловска) осталось за кормою.

И мертвецы, мертвецы, мертвецы. Могилы без холмика, без креста.

Вы, может быть, скажете, что славный мореход Лазарев Михаила Петрович прошел за сто тридцать восемь суток от Рио-де-Жанейро до Сиднея. А сподвижник Крузенштерна известный Юрий Федорыч Лисянскнй сто сорок два дня безостановочно шел из Кантона в Портсмут. Ваша правда, читатель!

Но то были настоящие капитаны, навигаторы высокого класса и подлинные, на деле отцы-командиры: ни единой души не сгубили и корабли у них глядели молодцами.

А наш транспорт? Всю команду поразил скорбут! Живые были не живы, а полумертвы. В Рио не хватило сил закрепить паруса.

Обрезали их ножами как ни попадя, и они рухнули на липкую, грязную палубу.

В Бразильский порт господин Юнкер явился не потому, что сердце разрывала жалость, а душу изъела горечь. Отнюдь нет.

В Рио был русский посланник. У посланника господин Юнкер надеялся попросить взаймы.

Посланник Ломоносов ужаснулся виду своих земляков. Он не отказал господину Юнкеру. И не отказался принять от господ офицеров официальный рапорт с жалобой на господина Юнкера.

Андрей Логгиныч, сжав зубы, промолчал. Ничего-с, он сведет счеты с господами офицерами. Сведет в Петербурге. А в Рио он промолчал.

Два месяца “Або” не мог сняться с якоря. Рио, как и Сингапур, был морякам “Або” лазаретом. И, как во все минувшие недели, доктор Исаев не знал покоя, хоть и сам едва держался на ногах.

В июне корабль поставил залатанные паруса и пустился отмерять новые сотни миль. В комнате, под крышей, нетрудно скользить указательным перстом по приятной голубизне географической карты. В домашнем тепле и сытости без труда произносишь и пишешь даты, расстояния, названия приморских городов — Портсмут, Копенгаген… Вообразите, однако, что было на душе исстрадавшихся моряков, когда слух господина Юнкера опять усладился мелодическим звоном серебра и золота.

В Копенгагене Андрей Логгиныч, да не будет ему земля пухом, закрутился, как и два года назад, в вихре удовольствий. Знакомый роскошный отель, собутыльники, дым коромыслом.

Капитан наверняка зазимовал бы в датской столице, к вящему удовольствию содержателей отеля и рестораций, но тут, к огорчению господина Юнкера и к великой радости его подчиненных, в Копенгагене задымил пароход “Камчатка”. Превосходным ходоком, недавно сошедшим со стапелей, командовал Иван Иваныч Шанц.

Шанц, уроженец Швеции, вот уж два десятилетия состоял в русской службе. То был боевой моряк, участник средиземноморского похода, блокады Дарданелл. И не только боевой, но и дальновояжный, обогнувший землю на транспорте “Америка”.

Иван Иваныч отчетливо знал нравственные “достоинствам Андрея Логгиныча. Шанц нагрянул в отель и тряхнул за грудки Юнкера.

Не без крепких выражений, усвоенных в русской службе, швед выставил ультиматум: марш в Кронштадт, а не то на буксире утащу!

Должно быть, у Ивана Иваныча при всей его крутости (на сей раз вполне праведной) была еще и легкая рука: никогда попутные ветры с такой резвостью не несли “Або”, как на переходе из Копенгагена в Кронштадт.

Поздним октябрьским вечером 1842 года трехмачтовый парусный корабль смутно обозначился на Малом рейде. Плоская солоноватая волна, источенная осенними дождями, плеснула в борта транспорта, одолевшего сорок с половиною тысяч миль и потерявшего в океанах две трети команды.

Двадцать седьмой рейс завершился. Двадцать седьмой в череде русских кругосветных походов.

Невыразимо бедственный, он и завершился несчастливым числом — тринадцатого.

?

Верь не верь приметам, а несчастия не кончились вместе с концом путешествия.

Перво-наперво господин Юнкер посадил офицеров под арест при каютах, а сам поспешно убрался в Петербург. Замысел был прост: броситься в ноги своему заступнику и покровителю светлейшему князю Меншикову да и взвалить на подчиненных напраслину еще большую, нежели в Петропавловске. Официальную и справедливую жалобу, принесенную посланнику в Бразилии, выставил он бунтом, учиненным во время плавания. За таковое грозил суд.

И точно, Бутакова и Бессарабского, Шкота и Фредерикса по одиночке “приглашали” к главному командиру Кронштадтского порта, в введении которого состояли чиновники военно-судной комиссии.

Главным командиром был тогда знаменитый Фаддей Фаддеич Беллинсгаузен, открыватель Южной земли.[35] Бьюсь об заклад, адмирал ни на миг не усомнился в честности офицеров “Або”, как и в бесчестности капитана “Або”. Но адмиралу не хотелось выносить сор из избы. Негодуя на Юнкера, он настаивал, чтобы офицеры подписали проклятые шнуровые книги.

Тем самым хоть и покрывалось казнокрадство, но зато офицеры избавлялись от законников-крючкотворов.

При всем уважении и даже любви к Беллинсгаузену офицеры никак не могли с ним столковаться. Подписать шнуровые книги? Да ведь это бесчестье! Нет! Пусть асессоры, аудиторы, презус — все это крапивное семя. Пусть суд! Нет, они не подпишут!