Мир приключений 1971 г.

Шторм переворачивает душу, штиль вытягивает жилы. Шторм и штиль — два лика Януса, ведающего, как известно, путями сообщений. В Тихом океане, в южных широтах, Янус сонно глядел на моряков “Або”.

Был штиль, тот бесконечный и муторный штиль, который клянут на чем свет стоит. А свет стоит — и это тоже известно — на трех китах. Киты дремали.

Гигантская зыбь, безветрие. Океан — как выпуклое стекло. И по стеклу течет расплавленное солнце. При любой температуре штилевать не радость. А уж коли зной под сорок, отвесный, сплошной, без продыха зной, а вода за бортом — под тридцать, то и вовсе пытка. И не сон, и не бодрствование, и не дело, и не безделие, а какое-то мутное существование: пересохшая глотка, дряблые мышцы, чугунная голова и зудящая красная сыпь по всему телу. И ей-же-ей, Алексей Иваныч истину молвил: “Если в аду есть наказание особенного рода для осужденных на вечную муку моряков, то вряд ли найдется что-нибудь тягостнее скуки и утомления, от которых мы страдали во время плавания в Тихом океане до широты 25 градусов северной и долготы 143 градуса восточной от Гринвича”.

Но вот мало-помалу потянул ветер.

“Або” полз вверх, к норду, а ртутный столбик термометра, тускло поблескивая, сползал вниз. Команда ободрилась, задышала вольнее. Скоро камчатский роздых. Ну, а потом? Потом, конечно, безмерная дорога. Дорога, уходящая к мысу Горн, в Атлантический. Но на той дороге благодатные Сандвичевы острова, богатые припасами гавани Южной Америки. Да и вообще “потом” — это “потом”, и нечего загадывать.

В середине сентября транспорт достиг Петропавловска. От Кронштадта (если сушей) было тысяч тринадцать верст. Но Камчатка-это отечество, это берега родины. Иные, не похожие на балтийские, плоские — нет, в сопках и вулканах, мглистые, важно-суровые, — но берега отечества.

И первым приветом, простым и необходимым, как вода, первым приветом была… вода. Ключевая! Чистейшая! Свежая! Господи, вправду была живая вода после вонючей жижи из судовых бочек. Петропавловск напоил живой водою, угостил зеленью, рыбой, молоком — всем, чем богат, тем и был рад.

Камчатские недели, как масленица, как пасха, как святки, — праздник. Понятно, моряки работали корабельные работы, и опять возились с парусами, рангоутом, бегучим такелажем, и опоражнивали трюмы, и везли в порт поклажу, грузы, припасы. И однако праздник. Потому что кронштадтцев принимали в каждом доме и в каждом доме потчевали домашним. Потому что улыбались им дружески, почти родственно. Потому что слышалась родная речь. Потому что вновь окружало то, что почти не примечаешь дома и что нежит после долгой, тяжкой разлуки.

Капитан Юнкер распустил павлиний хвост. Не блистая в морях, он блистал на балах, по-камчатски сказать — на вечерках.

Андрей Логгиныч вольготно расположился у старинного приятеля и сослуживца, теперешнего начальника Камчатки Страннолюбского.

Андрей Логгиныч сладко ел, горько пил и волочился за местной красавицей, некой Е.Ф. Кокетка водила за нос господина Юнкера, а господин Юнкер, в свою очередь, водил за нос господина Страннолюбского.

Бедняга сперва через день, а после и каждый день наведывался на “Або”: когда ж извлекут из трюма его собственность — рояль, вино, сундуки с гардеробом? Черт подери, нет и нет.

А ведь любезный друг Андрей Логгиныч деньги вперед получил и уверяет, что все исполнил, все купил.

Страннолюбский мог ждать до второго пришествия. Денежки его плакали: любезный друг капитан Юнкер давным-давно просадил их. Давным-давно, еще во Питере. А накануне отплытия, улыбаясь, спрашивал Бутакова: “Ничего не забыто?” И Бутаков, ни о чем не догадываясь, отвечал: нет, не забыто. А господин Юнкер про себя ухмылялся. Нынче, в Петропавловске, он притворно хмурился. Что за притча?! Куда девались рояль и прочее?

Другой бы со стыда сгорел, а капитан Юнкер извернулся свойственной ему подлой уверткой. Бога не боясь, побожился. Так, мол, и так, Бутаков и K° нарочно, из неприязни к нему, командиру, “забыли” вещи в Кронштадте. Поверил Страннолюбский, нет ли, но внезапно охладел к офицерам, а те только недоумевали.

Бутаков с товарищами прослышал о божбе господина Юнкера. Они возмутились. Честь была задета. Однако прямых обвинений не последовало, и офицеры терялись, как поступить.

Не побежишь же крест целовать, убеждая Страннолюбского в своей невиновности.

Сердце кипело давно, теперь — клокотало. Малейшего повода оказалось бы достаточно для прямого резкого столкновения.

И повод явился.

Повадливый на хитрости господин Юнкер все чаще подумывал, какой методой утаить растрату казенных сумм. Посреди петропавловских увеселении капитан изыскал способ простейший. А ну-ка, велю-ка внести в шпуровые книги несуществующие расходы. Шнуровые книги — документ официальный, назначение их — отмечать интендантские операции, и господину Юнкеру требовались чужие руки, дабы умыть свои.

Андрей Логгиныч не моргнув глазом призывает корабельного доктора Исаева, приказывает “списать” энную сумму — надо заметить, значительную — на лекарства и прочие медицинские нужды. Доктор, воплощенная порядочность, отказывается.