Мир приключений, 1977 (№22)

Только утром, когда она увидела, на что я похожа, она крикнула:

— Что с тобой, Татка? Ты заболела?

— Нет, мама. Ничуточки. Здорова, к сожалению, как бык. А хорошо бы сейчас было бы взять бюллетенчик… Знаешь, мама, с Матвеем у нас все кончено. Не говори мне ничего о нем, ладно?

* * *

Прошла, наконец, эта ужасная неделя. Во вторник у нас выходной, с утра я сказала маме:

— Знаешь, мамочка, я тебя оставлю сегодня. Ты уж не плачь тут без меня, не горюй. Дело одно есть.

Мама посмотрела на меня; я видела, что ее мучит мое состояние.

— А может быть, лучше сегодня тебе никуда не ездить? Побудем вместе, ну, хочешь, я сделаю вареники с консервированной клубникой, послушаем музыку…

Ах, мамочка моя! Как же я все-таки счастлива, что ты у меня такая, а не другая, и так все понимаешь, и вообще лучше всех на свете, но только не помогут мне вареники с клубникой… и даже музыка. Но это все я, конечно, не сказала маме, а сказала только:

— Все нормально, мамонт. Оснований для паники нет. А съездить мне надо. Сегодня вечером я тебе кое-что расскажу.

Я быстро заправила кровати, и подмела пол, и стряхнула скатерть.

— А плиту вымою вечером, мамочка, ладно?

Мы с мамой позавтракали, и я кое-что взяла с собой пожевать. Когда я полезла в письменный стол и достала карту, завернутую в целлофан, я вдруг краешком глаза поймала мамин взгляд и сразу увидела, что она поняла, куда я еду. А мама только и сказала:

— Осторожней, Татка. Обещаешь?

— О чем речь, мамонт?

Мне казалось, что я держусь героем. А вот когда я наконец села в автобус, я раскисла. Я все время думала, как же я все это увижу снова. Все там было связано с Матвеем. Он рассказал, он привез… А как же я буду там без него?..

И я приехала в тот поселок и прошла мимо раскопок Рязанова, свернула с дороги на утоптанную тропинку и пошла вдоль моря, прямо к профилю Мефистофеля.

Я надеялась, что, когда я увижу еще раз эту гору, что-то переменится. Может, она не покажется мне похожей на Мефистофеля. Но ничего нового мне не показалось. Мефистофель как Мефистофель, нормальный, обычный Мефистофель. И оказывается, он до того здорово припечатался к моим мозгам, как будто переводная картинка. До того я запомнила его точно, что мне и смотреть на него не надо.

И карту мне разворачивать тоже не надо. Я ее помню с детства. Сколько раз мы играли с мамой в наших человечков. Сколько раз переваливали через высокие хребты Анд (через диван) с непосильной поклажей на спинах, застревали в расселинах Черного Тюльпана (между письменным столом и торшером), отсиживались в темных пещерах (под обеденным столом, спустив пониже скатерть), прячась от первобытных обитателей гор, которые не могли понять наших благородных намерений и все время норовили сварить из нас суп. Я спасала начальника экспедиции (маму) от неминуемой смерти, распутывала веревки, терла ее затекшие руки и ноги, потом мы вскакивали на стремительного жеребца Удачного и мчались.

Второго такого коня нет на свете. Мы его вырастили — кормили из рук хлебом и сушеными дынями, расчесывали гриву и хвост, скребли щеткой, а потом оттирали губкой.

Но теперь он вернее любого пса. Он ни за что не выдаст. Он мчит как ветер. Но ноша непосильно тяжела, и нас нагоняют преследователи. Вот они уже ближе, ближе… Удачный тяжело дышит, бока его покрылись испариной. Но он упрямо бьет в землю передними ногами и бросается на врагов как лев. Он хватает преследователей за волосы, рвет одежду, он страшен. Преследователи бегут. А мы слезаем с Удачного, чтобы дать ему отдых, и бежим, держась за его хвост. И в этот самый момент перед нами вырастает гора Мефистофель…

Я свернула с дороги на тропинку, которая шла круто вверх. Я поднималась в горы, меня обдувал прохладный сырой ветер. Моря не было видно, оно было где-то за пеленой бело-серого тумана, а на верхушках гор тоже сидели лохматые шапки туч.

Подумать только, такой туман! Что-то я не помню, чтоб так было. Я поднималась все выше, и все больше сгущался туман. Он стер и море, и горы, и поселок внизу, и я вдруг осталась одна, совсем одна в этом тумане, наедине с собой. И почему этот туман так на меня подействовал, не знаю даже, только мне так страшно стало, так одиноко — ну до того плохо!

Я даже подумала: «Господи, как я буду жить дальше, и зачем я уехала сегодня от мамы… А она все наперед знала. Она так и предполагала, что, когда я останусь одна, вот тогда и возьмет меня хандра как следует за жабры». И неужели это почти все переживают? А мама… Она такое же чувствовала, когда отец написал, что не вернется к нам. Да что я говорю, как я могу сравнивать мамины страдания со своими! У нее, кроме любви, столько лет привязанности, и потом, за меня она еще переживала. Но все равно тяжело. Если и бывает тяжелей, то не знаю, как это можно вынести.

У ног моих клубился туман; я протянула вперед руку, и на руке остались мелкие холодные капли. За два шага ничего не было видно. Я села на большой камень, густо обросший рыжим лишайником.