Мир приключений, 1984 (№27)

— Конечно, обязательно. А где Наташа?

— Пошла к твоей матери, на фабрику, хочет уговорить ее поехать с нами. Нельзя Евдокии Борисовне здесь оставаться.

— Нельзя. Но боюсь, не поедет она.

— Да ведь каппелевцы убьют ее!

— Вот и я ей говорил. Не знаю уж, что и будет… Ну, я побежал, привет Наташе. Вечером обязательно приду.

Издалека грозно, как приближающиеся раскаты грома, доносились артиллерийские залпы. “Беляки совсем близко”, — подумал Андрей, направляясь обратно на Московскую. Что же это будет с матерью? С братьями, сестрами, отцом?.. Перед его мысленным взором замелькали картины их жизни.

…Вернувшись с фронта, отец никак не мог найти себе постоянного дела. Все по мелочам работал — кому комод сделает, кому дом подремонтирует — или на пристань нанимался. Зарабатывал мало. Мать по-прежнему шила, но теперь уже обмундирование и белье для красногвардейцев. Однажды она пришла с фабрики растерянная какая-то, будто даже виноватая. “Ну вот, Василий Петрович, — сказала отцу, — избрали меня, хоть и отбивалась, да избрали…” — “Это куда же?” — спросил батя. “Да заведующей, понимаешь, красным директором нашей фабрики! — почти с отчаянием выкрикнула мать. “Эх, дура ты глупая! — Василий Петрович только махнул рукой. — Ты же малограмотная. Небось Широков посоветовал согласиться?” — “Он!” — кивнула Евдокия Борисовна…

Теперь мать уходит на свою 1-ю фабрику Губодежды чуть свет, а возвращается за полночь. Ходить поздно вечером ох и страшно! На улицах стреляют, грабят. Андрей вместе с отцом встречают ее. А бабка всем недовольна — ворчит и молится, молится и ворчит. Больше, конечно, от нее деду достается, но тот отмалчивается…

И чего ей быть недовольной — непонятно. Власть теперь своя, семья их рабочая. И дед, и отец, и мать, да и бабка всю жизнь спину не разгибали, а поесть досыта не могли. Бабка твердит: большаки, мол, теперь дом отберут. Ерунда! Дед с отцом дом этот своими руками по бревнышку, по досочке собирали, прилаживали.

Нет, Советская власть — она за всех, кто сам трудится. Андрей это сразу почувствовал сердцем, хотя и не все еще понимал тогда, в семнадцатом. Потому и бегал на митинги, и листовки разносил, добровольцем записывался, и к Широкову за советом пошел — куда определиться.

И еще зачастил в Народный дом. Там собирались молодые рабочие, солдаты, студенты, гимназисты. И Наташа приходила… Пели песни, читали стихи. И спорили, спорили без конца: какая будет жизнь, какое теперь нужно искусство народу, какие пьесы ставить… Он слушал, слушал, готов был сидеть здесь вечно.

Андрей остановился: вот штука-то, даже не заметил, как у самых дверей губчека оказался.

***

У городской тюрьмы в этот душный послеполуденный час не было ни души. Лишь одинокий часовой тоскливо маячил у входа, на самом солнцепеке, но и он время от времени скрывался в двери — видно, отдохнуть от нестерпимо горячих лучей.

Лежать в густом бурьяне не жарко, но Андрею то и дело хочется встать, перевернуться, почесаться. Вот, кажется, муравей пополз по руке. Ой, как щекотно!.. Надоедливые мухи так и вьются вокруг, а шевелиться нельзя — Золотухин строго-настрого запретил.

Когда, наконец, гады эти появятся? Нельзя же целую вечность здесь лежать! А может, и не будет никого? Андрей скосил глаза влево. Никита снял свою неизменную кожаную шоферскую фуражку и прикрыл голову огромным лопухом. Дремлет? Нет, глаза открыты, смотрят на дорогу. И как у него терпения хватает?

Сбоку послышался громкий шорох — кто-то из красноармейцев не выдержал.

— Н-ну, вы что там? Как маленькие! — строго зашептал Золотухин.

— Да никакого ж терпения нет, — ответил за красноармейца Андрей. — Лежишь как привязанный, и никого…

— А ты что думал: у нас только стычки, драки да погони с револьвером… В ЧК работа, брат, потруднее н потоньше. Бывает, сутками ждать приходится, да не в прохладе теплой, как сейчас, — в болоте, под дождем, а то еще в мороз лютый… Ну-ка, ша!

Опять томительно, нудно потянулись минуты. Ужасно хочется спать! Сколько событий за сутки… А беляки совсем близко стреляют. Наверное, бронепоезд. Нет, ни в какие артисты он не пойдет. Сегодня же — нет, сегодня не успеет, — завтра с самого утра пойдет и запишется добровольцем. Прибавит себе года два-три — и все в порядке. К тому же ЧК все равно уедет. Лесов сам сегодня на совещании объявил. Правда, сказал, что людей надо сохранить, дел им предстоит еще немало, особенно когда вернутся. Но его-то отпустят — хотя бы до освобождения Симбирска. Можно уговорить…

А как же тогда Наташа? Уезжает… Вот уж никогда бы не думал, что у него с Наташкой будет любовь. Любовь? Ничего такого они друг другу не говорили. Она сказала, правда, вчера: будет ждать его, только его. И он, он тоже будет ждать ее…