Мир приключений 1986 г.

Голова кружится, разламывается от боли. Такое состояние уже было у меня. Еще в юности я попал в аварию на планере. «Легкое сотрясение мозга», — диагностировали потом врачи. А мне никак не удавалось вспомнить, на самом ли деле было падение, набежавшее под углом в сорок пять градусов поле, хруст дюраля, удар лицом о панель приборов. Осталась боль в губе, и я осторожно касался языком соленой вспухшей губы, пробуя ее «на реальность». Но как только я отнимал язык, мне казалось, что ничего не было, а падение просто почудилось.

Теперь же вместо разбитой губы — громада «Омеги» как непреложный факт случившегося. Почему же опять появились сомнения? Их пробудило возникновение марева, слишком уж неправдоподобно и призрачно мелькнувшее в нем лицо, слишком похоже на бред. А если причина этого — сумасшедшая надежда на помощь и действие на мозг лучей? Воображение способно и не на такое…

Надо как–то проверить реальность того, что я называю маревом, хотя бы независимость его существования от меня. Попробую исследовать его. Во–первых, надо испытать версию об инопланетном корабле, чтобы избавиться от соблазна несбыточной надежды. Но как это сделать?

Пытаюсь сосредоточиться на мысли — призыве о помощи. Включаю биоимпульсный усилитель, вкладываю в призыв всю силу воли, эмоций. Затем сигналю прожектором, применяя все известные мне межпланетные коды.

Марево никак не реагирует на мои попытки контакта, но и не исчезает.

Светило поднимается над горизонтом — багрово–синее, разбухшее, похожее на чудовищного спрута. Скалы начинают светиться. Температура повышается до пятидесяти градусов по Цельсию.

Задыхаюсь… Кожа на губах превращается в лохмотья. Язык деревенеет… Переключаю регулятор до конца. Все. Запаса кислорода хватит еще минут на двадцать. А потом? Не думать! Вспоминать о другом!

…После того как Борис вытащил меня из вездехода и мы вернулись на Землю, я долго объяснял шестилетнему сыну, почему у меня обгорели волосы и брови. А он снова и снова спрашивал:

— Ты больше не полетишь туда? Больше не полетишь?

— Да, да! — соврала за меня Ольга и прижала сына к себе. Золотистые искорки в ее глазах засверкали сильнее…

Мои воспоминания обрываются. Мне кажется, что очертания марева вдруг изменились, что оно каким–то образом слышит мои воспоминания и реагирует на них. Вот до чего может дойти больное воображение. Ну какое дело мареву до моих воспоминаний?

Приходится снова делать усилие, чтобы поймать оборванную нить мысли… Да, глаза Ольги с золотистыми искорками, от которых разбегаются первые легкие морщинки, когда она смеется. Ее глаза всегда улыбаются. Даже тогда, когда Глеб сказал:

— Предки, я люблю вас. Но надо же когда–нибудь предоставить чаду свободу делать собственные ошибки. — Он улыбнулся, но тут же плотно сжал губы.

Я уже тогда заметил у него эту привычку — все время плотно сжимать губы, поджимать, даже прикусывать нижнюю. Но ненадолго. Пухлые губы подростка опять наивно и доверчиво приоткрывались…

— Я решил окончательно. Буду поступать на астронавигаторский, — сказал Глеб.

— Мы ведь уже говорили об этом…

— Но ты меня не убедил. Когда–то сам Борис Михайлович сказал, что я умею думать быстрее, чем…

— Нельзя переоценивать себя, сынок, — как можно мягче произнес я. — Каждому хочется это делать, особенно в молодости, каждый цепляется за все, что подтверждает его самомнение. Поэтому возрастает опасность переоценки. Молодой человек пылко мечтает, ему трудно отделить мечту от реальности. И, мечтая, он нередко завышает — или занижает — свою значимость в обществе, свои способности и возможности. Надо все время помнить, что истинна только цена, которую тебе назначают другие. Ибо она определяется тем, что ты можешь дать людям. А это и есть то, чего ты стоишь на самом деле…

Всегда, когда я волновался и старался говорить проще и понятнее, моя речь менялась к худшему. Я никак не мог вылезти из зарослей словосплетений, одно из которых должно было объяснить второе, и в конце концов растерянно умолкал в надежде, что слушающий окажется понятливым.

Глеб понял меня, но согласиться не хотел. Он потер подбородок, на котором начинали прорастать жидкие, закрученные жгутиками волосенки:

— Мне не нравится электромеханика, папа. У нас в семье уже есть один электромеханик. И потом я…

У него чуть было не вырвалось «способен на большее». Профессия инженера–космонавта Глеба не устраивала. Ему не давали покоя лавры Бориса. Он хотел начинать с того же, что и командир «Омеги» Борис Корнилов, а не оставаться на вторых ролях, как я. И надо же было Борису сказать как–то, проиграв подряд две партии в шахматы Глебу: «Ты умеешь думать быстрее, чем я». Пожалуй, своему сыну он не сказал бы такого. Воздержался бы…

— У тебя нелады с геометрией, — напомнил я.

Глеб вскочил со стула, глаза сузились, голос стал хриплым:

— Вечно ты вспоминаешь о деталях! Подумаешь — геометрия!

Ольга тронула меня за рукав, напоминая, что мы условились не доводить беседы с сыном до точки кипения.