Мир реки. Книги 1-6

И он ушел прочь. В течение нескольких последних часов он не раз был готов уступить соблазну и взять ее в свою хижину, особенно после первого согревающего глотка виски. Но сейчас он был равнодушен к ней. Более того, он знал, что им вновь овладеет чувство вины, как только он возьмет к себе в постель Анджелу Сангеотти. За эти двадцать лет после Воскрешения он жил с десятком женщин и все время испытывал угрызения совести. А теперь, как ни странно, он чувствовал вину не только перед Ливи, но и перед Темах — его подругой из Индонезии, с которой не разлучался последние пять лет.

— Любопытно! — много раз говорил он сам себе. — Ведь нет никаких разумных причин, почему я должен чувствовать себя виноватым перед Ливи. Мы были в разлуке так долго, что, наверное, стали совершенно чужими друг другу. Слишком многое произошло с каждым из нас за эти годы, прошедшие со Дня Воскрешения.

Однако от этих доводов легче не становилось. Он продолжал страдать. А почему должно быть иначе? Здравый рассудок не имеет ничего общего с подлинной логикой. Человек — иррациональное животное, чьи поступки находятся в строгом соответствии с его врожденным темпераментом и стимулами, к которым он особенно чувствителен.

Почему же я извожу себя тем, что не может быть вменено мне в вину, так как я не мог по своей природе поступить иначе?

Потому что в моей натуре мучиться из-за того, в чем я лично не виноват. Я вдвойне обречен. Первый атом только что возникшей Земли дал начало цепи событий, которые неизбежно, чисто механически, вели к моему появлению здесь, к тому, что я сейчас в темноте на странной планете среди престарелых юношей всех времен и народов бреду к бамбуковой хижине, где меня ждут по логике событий вовсе необязательные, но тем не менее неизбежные: одиночество, чувство вины и самоосуждение.

Я мог бы утопиться, но здесь самоубийство лишено смысла. Все равно проснешься пусть в другом месте, но тем же самым человеком, который день назад прыгнул в Реку. Такой поступок ничего не решит, но, вероятно, сделает тебя еще более несчастным.

— Безжалостные изверги с каменными сердцами! — крикнул он и потряс кулаком. Затем печально засмеялся и добавил: — Но они ведь тоже не могут ничего поделать со своими суровыми сердцами и жестокостью, как и я со своими неприятностями. Мы ведь все здесь в одной упряжке!

Однако от этой мысли жажда мщения вовсе не ослабела. Сейчас он откусил бы эту руку, даровавшую ему вечную жизнь.

Его бамбуковая хижина была расположена среди холмов под огромным железным деревом. Хотя по земным меркам это была всего лишь лачуга, здесь она казалась роскошной, ибо здесь считались роскошью даже каменные орудия, необходимые для возведения домов. Тем, кто возродился здесь после падения метеорита, пришлось сооружать временные шалаши, связывая верхушки стеблей бамбука веревками из травы и покрывая их огромными, похожими на слоновьи уши, листьями железных деревьев. Из пятисот разновидностей бамбука, произраставших в долине, некоторые можно было даже, предварительно расщепив, превратить в ножи, которые, однако, очень быстро покрывались зазубринами.

Сэм вошел в хижину, лег на койку и укрылся несколькими полотнищами. Слабый шум отдаленного веселья тревожил его и, поворочавшись немного, он поддался искушению пожевать кусочек наркотической резинки. Ее эффект невозможно было предсказать — экстаз, яркие многоцветные, быстро сменяющиеся видения, ощущение того, что все хорошо в этом мире, желание любить и бездонное уныние, во время которого из тьмы выскакивают жуткие чудовища, призраки вины с далекой Земли, адский огонь, пожирающий грешников, и безликие дьяволы, со смехом слушающие их крики.

Он пожевал немного, проглотил слюну и тотчас же понял, что совершил ошибку. Но теперь уже было слишком поздно. Он продолжал жевать, пока не увидел перед собой, что он — мальчишка и утонул или, по крайней мере, близок к этому, и утонул бы, если бы его не вытащили из воды.

Это был первый раз, когда я умер, подумал он, но потом понял, что первый раз он был близок к смерти при рождении. Странно, мать мне никогда не говорила об этом.

Он видел мать, лежавшую на кровати с распущенными волосами. Она была бледной, веки полуприкрыты, челюсть опустилась. Врач возился с малышом — им самим, Сэмом — не выпуская изо рта сигару. Уголком рта он говорил отцу Сэма:

— Вряд ли стоит его спасать.

Отец пожал плечами:

— У вас есть выбор — спасти ребенка или спасти Джейн?

У врача была копна огненно-рыжих волос, густые свисающие усы и светло-голубые глаза. На его лице было какое-то странное, жестокое выражение.

Врач сказал:

— Вы слишком сильно беспокоитесь. Я спасу этот комочек плоти, хотя на самом деле он не стоит того. Женщину я тоже спасу.

Врач завернул его и положил на кровать, а затем сел и начал что-то записывать в маленькую черную книжку. Отец Сэма спросил:

— Как вы можете что-то писать в такой момент?