Мир реки. Книги 1-6

— Все, что мы знали на Земле можно было бы назвать «восточным» рабством. Здесь же у раба нет ни малейшей возможности стать свободным человеком. Здесь нет никаких личных чувств между рабом и рабовладельцем, кроме ненависти. На востоке же положение резко отличалось. Разумеется, как у любого человеческого института, там были свои злоупотребления.

— Вы упрямый человек, — произнес Фригейт. — Вы заметили, что по крайней мере половина рабов — евреи? Причем большинство из государства Израиль двадцатого века. Девушка возле чашного камня сказала мне, что Герингу удалось ввести чашное рабство, возбудив антисемитизм в этой местности. Разумеется, чтобы его можно было возбудить, он и раньше должен был существовать. Затем, после того как он с помощью Тулла добился власти, он обратил в рабство многих своих бывших сторонников. Самое дьявольское во всем этом, — продолжал он, — это то, что Геринг на самом деле — не антисемит. Он неоднократно лично вмешивался в дела Гиммлера и других, чтобы спасти некоторых евреев. Но Геринг в чем-то даже хуже, чем искренние антисемиты. Он — оппортунист. Антисемитизм был приливной волной в Германии. Для того, чтобы заполучить приличное место, нужно было оседлать именно эту волну. Так же как Геринг воспользовался ею там, он воспользовался ею и здесь. Такие антисемиты, как Геббельс или Франко, верили в принципы, которые они проповедовали. Пусть это были извращенные, основанные на ненависти, но все же это были принципы. В то время «счастливчик» Геринг был по сути абсолютно равнодушен к евреям. Он просто использовал их.

— Все это хорошо, — согласился Бартон, — но какое это имеет ко мне отношение? О, я понимаю! Этот взгляд! Вы, я вижу, готовитесь поучать меня!

— Дик, я восхищаюсь вами в такой степени, как восхищался очень немногими. Вы мне нравитесь, как мужчина может нравиться мужчине. Я очень счастлив, что мне повезло встретиться с вами. Так был бы счастлив Плутарх, доведись ему встретиться с Тесеем или Алкивиадом. Но я не слеп. Мне известны ваши недостатки, которых, кстати, у вас много. И поверьте мне, я очень огорчен этим.

— Каким же вы огорчены сейчас?

— Ну… допустим, хотя бы книгой «Еврей, Цыган и Эль-Ислам». Как вы только могли написать ее?

Как вы могли написать столь античеловечный документ, полный кровожадной чепухи, выдумок и суеверий? Взять только эти ритуальные убийства!

— Поверьте, я был обижен несправедливыми наговорами, от которых мне пришлось столько натерпеться в Дамаске. Не забывайте, что меня прямо-таки вышвырнули с должности консула из-за вранья, распространяемого моими недругами, среди которых…

— Это не может служить вам оправданием того, чтобы писать ложь в отношении всей нации, — перебил Бартона Фригейт.

— Ложь?! Я написал чистую правду!

— Может быть, вы только думали, что это чистая правда. Но я вырос в столетии, когда было определенно известно, что это все ложь. По сути, даже в ваше время никто из здравомыслящих не верил в такую чушь!

— Факты таковы, — медленно выговаривая каждое слово, произнес Бартон, — что ростовщики-евреи там, в Дамаске, ссужали займы беднякам под тысячу процентов. Факты таковы, что они навязывали чудовищное лихоимство не только мусульманам и христианам, но и своим соплеменникам. Факты таковы, что когда мои недруги в Англии обвинили меня в антисемитизме, многие евреи в Дамаске встали на мою защиту. Общеизвестно, что я протестовал, когда турки продали здание синагоги евреев Дамаска православному епископу, который хотел превратить ее в церковь. Всем известно: я сумел убедить восемнадцать мусульман свидетельствовать в суде в пользу евреев. Факт и то, что я защищал христианских миссионеров от курдов. И именно я предупредил курдов, что этот жирный и льстивый турецкий боров — Рашид-паша — пытается толкнуть их на восстание, чтобы потом иметь возможность устроить резню. А когда меня отозвали с должности консула из-за лжи, распускаемой христианскими миссионерами, попами, Рашид-пашой и евреями-лихоимцами, тысячи христиан, мусульман и евреев встали на мою защиту, хотя было уже поздно.

И наконец, фактом является то, что я не должен отвечать ни перед вами, ни перед любым другим человеком за свои действия!

На Фригейта это было похоже — затронуть неуместный вопрос в столь неподходящее время. Возможно, так он пытался уйти от угрызений совести, обратив собственный страх и гнев на Бартона. Или, может быть, он на самом деле почувствовал, что его кумир больше не оправдывает возложенных на него надежд.

Лев Руах сидел, уткнувшись в ладони. Он поднял голову и как бы в пустоту произнес: