Мир Реки: Темные замыслы

Бёртон решил не дожевывать остаток жевательной резинки, которую для себя окрестил мечтательной. Он закурил сигарету, понимая, что марихуана может сделать его ярость и недовольство собой еще глубже. Он порасспрашивал Моната о его родной планете, Гууркхе. Ему было очень интересно слушать, но наркотик из жевательной резинки подвел его, и он уплыл куда-то, а голос Моната звучал все тише и тише.

«…А теперь закройте глаза, мальчики», — велел Гилкрист с грубым шотландским акцентом.

Ричард посмотрел на Эдварда. Эдвард усмехнулся и прикрыл глаза ладонями, подсматривая при этом в щелочки между пальцами.

Ричард тоже заслонил глаза руками. Хотя и он, и брат стояли на ящиках, им все равно приходилось тянуться, чтобы заглянуть через головы стоявших впереди взрослых.

Голова женщины лежала на помосте. Длинные каштановые волосы падали ей на лицо. Ему хотелось увидеть выражение ее лица — как она смотрела на корзину, ожидавшую ее, или, вернее, ее голову.

— А ну не подглядывать, мальчики! — предупредил Гилкрист.

Загремели барабаны, послышался вскрик, и лезвие упало, а потом взревела толпа, раздались стоны и вопли, и голова женщины отвалилась. Из шеи хлестала кровь, и казалось, будет хлестать без конца. Кровь брызгала, попадала в толпу, и хотя Бёртон стоял там, где от помоста его отделяло не меньше пятидесяти ярдов, кровь брызнула ему на руки, потекла сквозь пальцы, попала на лицо, залила глаза, ослепила, и пальцы его стали липкими и солеными. Он закричал…

— Проснись, Дик! — повторял Монат. Он тряс Бёртона за плечо. — Проснись! Ты, наверное, увидел страшный сон!

Бёртон, всхлипывая и дрожа, сел. Потер руки, ощупал лицо. И руки, и лицо были мокрые. Но от пота, а не от крови.

— Мне снился сон, — сказал он. — Мне было шесть лет, я был в городке Тур. Во Франции, где мы тогда жили. Мой гувернер Джон Гилкрист повел меня и моего брата Эдварда посмотреть на казнь женщины, которая отравила свою семью. Гилкрист сказал, что это зрелище.

Я волновался и подглядывал сквозь пальцы, хотя он велел нам не смотреть до последних мгновений, когда должно было упасть лезвие гильотины. Но я подсматривал, я должен был подсматривать. Помню, меня немного подташнивало, но только это действие на меня и оказывало ужасное зрелище. Пожалуй, я отстранился от него — будто смотрел на происходящее сквозь толстое стекло, словно все это не по-настоящему. Или я сам ненастоящий. Поэтому я не очень боялся.

Монат закурил новую сигаретку с марихуаной. Света при этом хватило для того, чтобы Бёртон разглядел, как он качает головой.

— Какая дикость! — проговорил Монат. — Ты хочешь сказать, что вы не только убивали преступников, а еще и отрубали им головы! Публично! И позволяли детям смотреть на это!

— Англичане были более гуманны, — сказал Бёртон. — Они преступников вешали!

— По крайней мере, французы не скрывали от народа того, что проливают кровь преступников, — сказал Монат. — Руки их были в крови. Но, видимо, об этом никто не задумывался. По крайней мере сознательно. А теперь, когда прошло столько лет — шестьдесят три? — ты выкуриваешь немножко марихуаны и переживаешь эпизод, который, как ты всегда полагал, тебя ни в малейшей степени не задел. Но теперь ты переживаешь его с ужасом. Ты кричал, как напуганное дитя. И переживал все так, как должен был бы переживать, когда был ребенком. Я бы сказал, что марихуана как бы обнажила глубинные слои и высвободила тот ужас, что был похоронен под ними шестьдесят три года.

— Может быть, — согласился Бёртон и умолк.