Мир Реки: Темные замыслы

Казз развалился на палубе, положив голову на колени Фатимы, турчанки, которую неандерталец встретил сорок дней назад во время стоянки. Фатима, по словам Фрайгейта, была «шерстоманкой». Иначе он не мог объяснить влечения жены бакалейщика из Анкары семнадцатого века к Каззу. Она все в нем просто обожала, но шерсть доводила ее до экстаза. И это нравилось всем, а особенно Каззу. За все время путешествия он не видел ни одной женщины из своего рода-племени, хотя слыхал, что они существуют. Большинство женщин шарахались от него как раз из-за его волосатости и пугающей внешности. И постоянной спутницы у него не было до тех пор, пока он не встретил Фатиму.

Субтильный Лев Руах примостился к полубаку с другой стороны и мастерил рогатку из кожи рогатой рыбы. В мешке рядом с ним лежало штук тридцать камней, собранных за последние двадцать дней. Неподалеку от него сидела Эстер Родригес, все время что-то быстро лопочущая и непрерывно обнажающая крупные белые зубы. Эстер заменила Таню, утешавшую Льва до отплытия «Хаджи». Таня была очень привлекательной и милой женщиной, но, похоже, не могла избавиться от привычки «переделывать» мужчин. Лев выяснил, что она «переделала» отца, и дядю, и двоих братьев, и вдобавок двоих мужей. То же самое она пыталась сделать со Львом, и, как правило, очень громко, чтобы и другие мужчины в округе могли воспользоваться ее советами. И в один прекрасный день, как раз тогда, когда «Хаджи» был готов к отплытию, Лев взобрался на борт судна, обернулся и сказал:

— До свидания, Таня. Я не в силах больше выносить, чтобы меня перевоспитывала болтушка из Бронкса. Найди себе кого-нибудь другого, без недостатков.

Таня задохнулась, побелела и начала кричать на Льва. И судя по тому, как двигались ее губы, она еще долго кричала после того, как «Хаджи» отплыл от берега. Остальные смеялись и поздравляли Льва, а тот только печально улыбался. Две недели спустя в области, населенной большей частью древними ливийцами, он познакомился с Эстер, сефардской еврейкой[33] из пятнадцатого века.

— Почему бы тебе не попытать счастья с нееврейкой? — спросил как-то Фрайгейт.

Лев пожал узкими плечами.

— Пробовал, — ответил он. — Но рано или поздно с ними ссоришься по-крупному, и они выходят из себя и обзывают тебя пархатым жидом. Такое и с еврейками случается, но от них я это готов терпеть.

— Послушай, дружище, — сказал тогда американец, — на берегах этой реки полно женщин, которые слыхом не слыхивали ни про каких евреев. Стало быть, без предрассудков. Попробовал бы.

— Будь я проклят, но лучше уж известное зло.

— Значит, ты сам с предрассудками, — заключил Фрайгейт. Бёртон порой удивлялся тому, что Руах остался в группе. Он больше не припоминал ему «Евреев, цыган и ислам», хотя частенько расспрашивал Бёртона о других моментах из его прошлого. Вел он себя довольно дружелюбно, но явно держал что-то за душой. Несмотря на субтильность сложения, он неплохо зарекомендовал себя в драках и оказался просто незаменимым для Бёртона в качестве инструктора по дзюдо, каратэ и айкидо. Печаль, окружавшая его, словно легкая дымка, даже тогда, когда он смеялся, и даже тогда, если верить Тане, когда занимался любовью, была вызвана душевными ранами. А нанесены они ему были в концентрационных лагерях в Германии и России — так он, по крайней мере, утверждал. Таня говорила, что Лев и родился печальным, что он унаследовал все гены печали с тех времен, когда его предки сидели под ивами на реках вавилонских.

Монат тоже часто бывал грустен, хотя порой мог запросто развеселиться. Таукитянин искал хоть кого-нибудь из своих сородичей, одного из тридцати мужчин и женщин, разлученных линчующей толпой. А тридцать существ, растворенных в толпе из тридцати пяти — тридцати шести миллиардов, живущей по берегам реки длиной, быть может, в десять миллионов миль… нет, вряд ли ему было суждено когда-либо встретить соотечественников. Но надежда оставалась.

Алиса Харгривз сидела за полубаком, и Бёртон видел только ее макушку. Она напряженно всматривалась в лица людей, как только судно подплывало достаточно близко к берегу, — искала своего мужа Реджинальда, троих сыновей, мать, отца, сестер и братьев. Любое дорогое знакомое лицо. Она заявила, что, как только встретит кого-то из родственников, сразу уйдет с судна. Бёртон помалкивал, но стоило ему подумать об этом, как у него ныло сердце. Он и хотел и не хотел, чтобы она уходила. С глаз долой — а потом и из сердца вон. Это неизбежно. Но он не желал неизбежного. Он испытывал к Алисе такое же чувство, как к своей возлюбленной — персиянке, и потерять ее для него означало стать обреченным на пожизненную муку.

Но он ни слова не говорил ей о том, какие чувства к ней питает. Он разговаривал с ней, обменивался жестами, выказывал заботу, обижался за то, что она не отвечает ему тем же, и в конце концов добился того, что она перестала чувствовать себя рядом с ним напряженно. То есть это происходило только тогда, когда рядом с ними были другие, а стоило им остаться наедине, как недоверие возвращалось.