Мир-село и его обитатели

До этого громкие премьеры, бьющие по нервам: «Иди и смотри» (1985, с пометкой «До 16», по-моему, – я чисто по блату прошмыгнул), «Кин-дза-дза!» (1986), «Десять негритят» (1987) – как сейчас помню. Блеск, звук, волшебный луч, и таинство, и чародейство – и что-то буднично-привычное… Клуб в двух шагах от дома, ближе не бывает. Это клуб старый, я про него писал: от нашего чуть поодаль, через дорогу, кирпичный дом такой, побелкой обелённый, так что днём блестит на солнце. Величиной, ну, может, чуть больше – если уж лезть с линейкой – обычной деревенской избы, и окна с двух сторон заложены («от дороги»), другие же завешиваются днём тёмной тканью (страшно и вымолвить – детский киносеанс!), а с наступлением темноты здесь по-особому всё преображается – вроде бы и привычное пространство, вокруг хоть вроде и привычная тоже, но всё же не во всём понятная (для лет моих пяти-семи) в буквальном смысле а т м о с ф е р а… Тут не вокзал далёкий, но тоже немного странновато: мотоциклы, визги, гвалт – музыка, кино, тусовка!.. И запахи: бензина, ночи, курева, чего-то неведомо полиграфического…

Итак, что происходит днём? Днём мы, как шпионы, залезали, отодвинув доску, под высокий дощатый порог клуба. Там было темно, тесно и зловонно (туда ежедневно сметали окурки и прочий мусор), но здесь можно было всегда насобирать копеек 20 мелочью (а если повезёт, то и 15 или 20 копеек одной белой монетой!), а также пачек от сигарет с красным или чёрным валетиком (типографским таким ромбиком на внутреннем развороте пачки), из коих красный нужно было съесть, загадав желание. Желания, видимо, были далеки от приземлённости – мороженного там или пирожного (ни того, ни другого в деревне не было). Курить мы ещё не курили («Космос», «Ту-134», «Ява», «Прима»), годков по пять всего-то от роду… Зато за 20 коп., выкопанных из кучи шелухи от семечек и засохших ошмётков грязи, коль не ошибаюсь, можно было взять граммов двести, или даже полкило, ирисок. А коль тех нет – подушечек или помадок, ну, или буханку хлеба… Но до него, слава богу, уж не было особой надобности – не голодали; такое, спрыснув изо рта водой и посыпав сахаром, только в детском саду давали – заесть лапшу молошную, сладкую, как яд, и такую же примерно приторную кашу рисовую или манную. Благо эти «ясли» от колхоза (квартировавшие в неприличной близости – в соседском «плохом» доме, ещё ближе клуба!), работали не долго…

А на порог меж тем – в ярчайших лучах летнего сельского полдня – ступает нога киномеханика. Да-да, того самого, что парой штрихов зарисован мной в первой части: дядь Витя Профиль – восходит, как ему и полагается, в сельский клуб иль Дом Культуры! Но не заходит внутрь (тем более, там закрыто на замок огромный на длинной скобе, а ключ не у него, а у завклуба), цель его – преддверье: он вешает на дверь афишу! На видавшие виды облезло зелёные доски, истыканные кнопками и украшенные предшествующими кнопками с обрывками, он, добродушно поругиваясь на нас, пришпандоривает собственноручно выписанное визуальное произведение! На специальном отпечатанном листке (размером чуть больше А4!) с оранжевой рамкой (сбоку или сверху как бы кусок киноплёнки, а по бокам «пустые поля» для чисел, будто в увеличенной справке) он фиолетовыми чернилами (а иногда красными, или даже разведенной синькой для белья – сам видел) залихватски выписывает:

20.VI суббота

Зита и Гита

(Индия, 2-х сер.)

И внизу помельче:

Начало 21—307

 Ц. б. 40 коп.

Иногда были пометки «цветной», «широкоэкранный», «детск.» (детский сеанс начинался часа в три и стоил 5 коп.), «взросл.» и «до 16». Сокращения не всегда отличались единообразием, каллиграфия и вообще стилистика тоже варьировались – иногда афиша была грязноватая (или просто неровно отрезанный кусок обёрточной бумаги) и выписано было буквально пальцем: дядь Витя, как истинный художник, неотделимо от своей профессии размерял бытие стаканами и бутылками.

Впрочем, это у него, в отличие от прочих колхозных трудяг и забулдыг, смотрелось вполне по-интеллигентски, если не сказать естественно и органично. К полудню он являлся на почту (тоже, вы помните, два шага), чуть не ежедневно приезжала машина, он забирал две тяжёлые железные банки – с такими ручечками сверху, и, как два ведра, с прибаутками встречным, тащил их к себе в будку. Весь путь – и тридцати метров не будет. В каждой такой банке – по несколько плоских металлических банок, каждая со свитком плёнки. Каждый рулон – одна часть. Иногда банок было больше, иногда ещё попадались большие плоские банки без ручек (верно, старого образца), с чуть более широкими бобинами.

Громыхая замком и обитой железом – словно за ней не луч кино работает, а луч рентгена! – дверью (от нашего дома хорошо слышно и как раз видно), взобравшись на высокий, в одну, но уже бронировано железную, приступку, порог, он открывал свою будочку (как бы пристройка с торца, кажется, без хоть каких-то окошек вообще), заходил и… Обычно запирался изнутри.