Мир сотворенный

Подумал немного парень, потом спросил, где живет столяр. Попрощались они как положено и разошлись каждый в свою сторону. Лёринц пожалел уже, что так заупрямился и загордился, ведь теперь ему не только характер мешал отпроситься, но и слово связывало. И вдруг он представил себе, что вот придет сейчас домой, одной булкой хозяину в голову прицелится, другой в хозяйку. Он почти видел, как летят и падают румяные булки. И как у хозяина глаза вытаращились, словно злые собаки из ворот выскочили, а у хозяйки веки вздрогнули, как вспугнутые голубокрылые птицы.

Он рассмеялся от удовольствия.

Когда он открыл дверь, хозяин был уже в мастерской. Всклокоченный и веселый. Был он еще в ночной рубахе, но уже успел натянуть зеленые суконные штаны, которые надевал только в те дни, когда просыпался в хорошем настроении. Лёринц с ним поздоровался, а мастер рассмеялся и сказал:

— Отнеси булки хозяйке!

Вошел Лёринц в спальню, а хозяйка еще в постели, густые русые волосы по подушке рассыпала. Она ласково спросила мальчика, восемь ли булок он принес.

— Восемь.

— Положи-ка их сюда.

Положил Лёринц сверток и посмотрел на лежащую хозяйку.

— Булочник велел вам поздравление передать.

— Булочник?

— Ну да.

И оба не знали, как этот разговор о булочнике продолжить. Хозяйка посмотрела на картинку над кроватью, изображавшую мальчика с крылышками, который как раз собирался пустить стрелу. Лёринц вместо швырянья булками еще минуту-другую поговорил о булочнике, даже похвалил его и пошел в мастерскую.

— «Невесту» продолжаем? — спросил он.

— Ее самую, — ответил хозяин.

У соседа-извозчика была двадцатилетняя дочка, которую звали Амалией. Эта самая Амалия собиралась замуж за цирюльника, сына кожевника Лантоша. Им-то они и делали с большим усердием мебель.

То бишь продолжали «невесту».

Мастер работал великолепно, с настроением, да и Лёринц споро расходовал свою наждачную бумагу. А после завтрака в мастерской такой шум стоял от работы, что казалось, самое время, пыхтя, едва поспевает за ними. Постепенно пол застелила стружка, она завивалась, и потягивалась, и шуршала; мастерская словно наполнилась таинственными, нежными зверьками. В их младенческих складочках собирались опилки, будто ветер напорошил мелкого снежку.

И вдруг дверь мастерской открывается и является в мастерскую тот парень, что повстречался Лёринцу утром. Видно, не только милой своей он купил подарочек, но и себя не позабыл, потому что глаза у него сильно блестели, а лицо пылало. Он подошел к мастеру, пожал ему руку, назвал свое имя и говорит:

— Я к этому пареньку пришел.

Он и Лёринцу руку пожал и обнял так, будто давненько с ним не видался.

— Тебя матушка ждет!

— Меня?

— Сын ты ей или нет, ведь вечером сочельник.

Оба посмотрели на мастера, который закуривал сигарету.

— Хочешь, вместе поедем, — предложил парень.

— И господина мастера с собой возьмем, — робко предложил Лёринц.

Снова наступила тишина, столяр сделал затяжку.

— Есть тут одна маленькая закавыка.

— Маленькая?

— Небольшая. На рождество уезжаем мы, а не Лёрищ, — продолжал мастер. — Мы в соседний город едем, к теще, а здесь кому-нибудь нужно остаться.

Парень хмыкнул, потом посмотрел на Лёринца и сказал мастеру:

— И такие люди, что ли, бывают?

— Какие?

— А такие, что в праздник согласия в гости к теще ездят.

В словах его были и укоризна, и правда, потому что дружба сразу кончилась. Мастер невесело стряхнул пепел на верх печурки, Лёринц пнул ногой стружку, а парень надел шапку.

Так и ушел он несолоно хлебавши.

Лёринц с мастером молча принялись за работу. Продолжали «невесту», но видно было, что для них медовый месяц уже миновал.

Оба почувствовали облегчение, почти благодать, когда чуть позже в мастерскую вошла хозяйка. Она была свежа и душиста, немудрено, что и булочнику хотелось такие же булочки печь.

— Пора ехать, Шаму! — сказала она мужу.

Лёринц посмотрел на нее и спросил:

— Поэтому нужно было так много булок?

— Да, на дорогу, — ответила хозяйка.

Мастер бросил работу, стряхнул с себя пыль и вышел с женою в другую комнату. Лёринц посмотрел им вслед и подумал, что, наверно, не останется тут три года. Он выглянул в окно, в вольный мир, где спешили люди, ехали телеги и без всякого на то позволения летели, куда им вздумается, зимние птицы. Он подумал: «У каждого своя судьба». И неотвязно возвращался к этой мысли, словно оса, что беспокойно и сердито топчется на сучковатой веточке.

Потом вошла хозяйка, поставила на пол корзину и сказала:

— Это тебе на праздник, а мы на третий день вернемся.

Когда они уезжали, заглянул к нему и мастер.

— Ничего, на пасху домой поедешь.

И было это Лёринцу обиднее всего. На пасху! Уж лучше бы так и сказал, что подмастерье не лучше собаки или что Амалия тоже не ему прелести свои приготовила. Только бы про пасху не вспоминал.

Когда она еще будет, пасха!

Он готов был тут же швырнуть этой корзиной в мастера, чтобы и ее забрал теще. Но сдержался и только сказал:

— Для кого Иисус не родился, для того и не воскреснет.

Хозяева ушли.