Мир среди войны

Видя, что обстрелы не возобновляются, люди стали ходить друг к другу в гости, выбираться на прогулки. Обменивались впечатлениями, старались понять масштабы бедствия; тревоги семейные, не выходившие за порог дома и заглушённые шумихой общественных событий, переплетаясь друг с другом, сливались в общую тревогу. Делясь своими скорбями, человек чувствовал, что ему становится легче, и все больше окрашивалась скорбью атмосфера этого маленького, со всех сторон ограниченного мирка. Женщины, смакуя, расписывали друг перед другом свои несчастья, подобно больному, который весь мир видит через призму своего недуга. Страхи смягчались, превращаясь в печаль и уныние; гнев сменялся нетерпением и деланным весельем; безразличие – оптимизмом.

Как-то Рафаэла поднялась в комнаты, где было когда-то их жилье, их старый очаг. Сердце у нее сжалось при виде замусоренных и пыльных комнат, разбитого и расколотого зеркального шкафа, шкафа, с которым были связаны для нее самые далекие детские воспоминания, первые впечатления, отложившиеся в самой глубине души. Послышалось мяуканье, и она увидела тощего как скелет кота, похожего на дух покинутого людьми дома. И, глядя на горы мусора, валявшегося там, где прежде царил безупречный порядок, она вспомнила о матери и, прислонившись к стене пустой комнаты, беззвучно расплакалась, в то время как кот пристально, неотрывно следил за каждым ее движением.

Зачем все это? К чему эти разрушения? Либералы, карлисты, республиканцы, монархисты, радикалы, консерваторы, прогрессисты… Свобода вероисповедания, католическое единство, всеобщее избирательное право… Дела человеческие! И они говорили, что защищают религию. Что вообще понимают под религией люди? Религия! Царство мира! Постоянное стремление превратить весь мир в единую семью! Когда она слушала службу в церкви или ходила в монастырь Сантьяго, чтобы излить там самые сокровенные свои мысли и чувства, – что ей было до всех этих людских дел, до тех, кто называл себя защитниками религии?

Утерев слезы, она спустилась в склад и тут же встретила дядюшку Мигеля.

– Здравствуй, здравствуй, племянница. Значит, теперь ты в доме хозяйка…

«Заметил ли он, что я плакала?» – подумала она.

Дон Мигель принялся с уморительными подробностями описывать заседания так называемого «баночного трибунала», который разбирал тяжбы из-за консервов, составлявших значительную часть продовольственного запаса.

– А уж какие там кипят страсти! «Эта сеньора не захотела уступить мне банку тунца в томате меньше, чем за двенадцать реалов, а на этикетке стоит – шесть…» Прелесть! Вот кончится война, и будем мы рассказывать, почему и как отстояли наш Бильбао… Завтра представление в театре, в честь прекрасного пола; пойдешь, а, Рафаэла?

– Но траур…

– Какой еще траур!.. Теперь не до трауров и церемоний.

Рафаэла пошла на праздник, куда стеклось множество народу. Почти весь город пришел сюда, чтобы каждый мог зарядиться частицей общего воодушевления. Звучали оркестры и хоры; был исполнен, на мотив хоты, гимн резервистов. И как отзывались в каждом сердце слова:

Все мы либералы,
Все пошли в солдаты;
Гордо восклицаем:
Наше дело свято;
Город защищаем,
В бой идем без страха,
И умрем без страха,
Чтоб жила Свобода!
Чтоб жила Свобода!
Чтоб жила Свобода!
Свобода! Свобода!
……………………
Бог да будет с нами,
С нашими сынами,
Бог да нам поможет
Справиться с врагами;
Если же судьба нам —
Умереть в сраженье,
Мы умрем, о Боже, —
Чтоб жила Свобода!

И вновь и вновь, слитно подхваченное, гремело слово «Свобода», за которым рисовалось, по меньшей мере, райское блаженство.

Но Рафаэлу больше трогала другая, медленная, протяжная песня, в которой пелось о мирном торговце, взявшем в руки оружие и приветствующем своего Бога, свое отечество и свою мать.

Нам не надо военной награды,
Люди мирные мира ждут.
Вспоминая о муках осады,
Наши матери слезы прольют…

Нет, слез своей матери она уже не увидит.

Из театра все выходили ободренные, полные новых сил.

На улицах звучали не особо музыкальные серенады, в которых уже не в шутку, а всерьез певцы называли врагов убийцами, поджигателями, кровожадными индейцами, фарисеями, трусами; героем серенад был резервист в шотландской шапочке, который, одаривая городских барышень обворожительной улыбкой, отважно выслеживал прячущихся в горах кровожадных индейцев.

Мы дали клятву: до конца
С врагом треклятым биться!
А смерть придет – никто из нас
Ее не убоится! —

звучало на улицах, меж тем как хлеб из бобовой муки кончился и пришлось перейти на кукурузную.