Мир среди войны

Атаки либералов – и какое дело было этим несчастным солдатам до одолевавших его мыслей! – по-прежнему бессильно гасли у каменистого подножия Сан-Педро. Рота за ротой, во всем блеске, стройными рядами шли вперед, и лишь немногие возвращались, оставляя тела своих погибших в цвете лет товарищей. Смерть косила людей без разбора.

Дело шло уже к вечеру, когда Игнасио, из чистого любопытства, выглянул за край бруствера, и вдруг что-то кольнуло его в грудь под талисманом с сердцем Иисуса, вышитым материнскими руками; в глазах у него потемнело, он схватился за грудь и упал. Он то терял сознание, то приходил в себя, очертания окружающего мира таяли перед глазами, затем он погрузился в глубокий сон. Чувства его перестали воспринимать окружающее, память умолкла, душа собралась в комок, и образы детства, тесно толпясь, в одно неотследимо короткое мгновение промелькнули в ней. Сейчас, когда тело его лежало на дне траншеи, а душа зависла над вечностью, перед ним, ожив на одно лишь мгновение, вместившее в себя годы, прошла в обратном порядке вся его жизнь. Он увидел мать, которая после очередной уличной потасовки усаживала его к себе на колени, чтобы вытереть ему чумазое лицо; увидел школьный урок; восьмилетнюю Рафаэлу, в коротком платьице, с косичками; вновь пережил вечера, когда отец рассказывал о прошлой войне. Потом он увидел себя в ночной рубашке, стоящим на коленях в своей детской кровати, и мать, молящуюся рядом, и когда вслед за этим мелькнувшим виденьем губы его неслышно шепнули слова молитвы, угасающая жизнь вся сосредоточилась в его глазах и – отлетела, а мать-земля впитала всю до единой капли сочившуюся из раны кровь. Лицо его сохранило безмятежно-спокойное выражение, как у человека, который, одолев жизнь, обрел покой в мирном лоне земли, никогда не пребывающей в мире. Бой по-прежнему грохотал рядом с ним, и волны времени разбивались о порог вечности.

Утро двадцать восьмого числа было невеселым и туманным. Канонада все так же грохотала над Монтаньо, и многие из карлистов громко, вслух читали покаянные молитвы. Из-за тумана обстрел прекратился, пошел дождь, размывая глину возле убитых.

На место национальных батальонов, обессиленных, поредевших, подтягивались резервные войска. Батальон Эстельи потерял треть состава, из двадцати одного офицера в живых остались пятеро. Поле сражения было усеяно телами в шинелях, брошенными ранцами, пустыми гильзами, кусками хлеба; земля, хранящая прошлое и таящая будущее, приняла в себя останки того и другого войска. Многие из убитых лежали с открытыми, устремленными в небо глазами, то дремотно спокойными, то черными от застывшего в зрачках ужаса; другие мертвецы, казалось, спали; кто-то судорожно сжимал в руках оружие; одни лежали ничком, другие застыли, упав на колени. Кто-то уронил простреленную голову на бездыханную грудь врага. Некоторых великая минута застала в движении, поглощенных боем, спешащих выполнить приказ; другие лежали, безвольно раскинувшись; фигуры одних были скрючены ужасом, другие расслаблены, как во сне, последнем сне тления.

В эту невеселую ночь двадцать восьмого живые спали подле убитых, и стаи воронья слетались на вершины. Наваррцы перешептывались, недовольные тем, что их оторвали от родной земли и привезли на эту бойню, все из-за проклятого Бильбао. Даже среди начальства царило уныние. В ту ночь на генеральском совете, под предводительством старого Элио, прославившегося еще в прошлую войну, при Ориаменди, восемнадцать из присутствующих, в том числе и Король, высказались за то, чтобы снять осаду, сэкономив за счет этого силы и время. Против были двое: Беррис и старый Андечага, странствующий рыцарь, любимец всех бискайцев. И Элио, присоединившись к мнению этих двоих, высказался за продолжение осады. Протесты не возымели действия: вялому, словно постоянно погруженному в дремоту старцу все еще мерещились упорные бои, шедшие здесь, в этих же горах, в тридцать шестом году. Настоящее неизбежно должно было представляться его старческому воображению невыразительным и бесцветным; жестокие и кровопролитные трехдневные бои в долине должны были пробудить в нем лишь слабое эхо, туманный образ, за которым оживали во всей своей мощи образы Семилетней войны; все, что происходило сейчас, в настоящем, воздействуя на его полууснувшие чувства, будоражило в нем живые и яркие воспоминания молодости. Единственное, что могли пробудить последние события в уставшей от жизни душе Элио, – призрачную память о давней славной поре, о самых дорогих для него годах. Другой старик, Андечага, тот, что клялся железом бискайских рудников и деревом лесов Бискайи, тоже не желал расставаться с воинственными горами своего прошлого. Дух традиции позволил им одержать верх над молодыми традиционалистами, убедить их отплатить врагу за тридцать шестой год. Умудренным опытом старцам легко было повести за собой неопытную молодежь; к тому же это был цвет карлизма, преданнейшие из преданных.