Мир среди войны

На торжественной службе, как благочестивое приношение, поднесли они свое оружие Христу-воителю, и в то время, как священник воздымал облатку – символ бескровной жертвы, – они молили архангела Михаила, «главу ангельских чинов, водителя полков ангельских и заступника христианского воинства», чтобы он защитил Карла VII, как защитил Иезекию против ассирийцев, в одну ночь перебив сто восемьдесят пять тысяч вражеских воинов; чтобы даровал он ему рвение царя Иоссии, благоразумие Соломона, уверенность Иосафа, доблесть Давида и набожность Иезекии, чтобы ниспослал он ему в помощь своих небесных воителей, как посылал он их, дабы поддержать Елисея и Хака, – и все это для того, чтобы еще больше умножилась в мире слава Иисуса и благословенной Церкви Христовой. В ответ на молитву и солдаты, и стоявший тут же, на площади, народ повторили затверженное «и да отпусти нам долги наши, яко же и мы отпускаем должникам нашим».

В тот же самый день, день Пресвятой Девы дель Кармен и годовщины победы Санта Круса при Навас-де-Толоса, в день избиения монахов в тридцать четвертом году, дон Карлос вступил в Испанию – чтобы с лихвой отплатить врагу за поражение при Орокьете, – в том же месте, где тридцать девять лет назад пересек границу его дед, в Сугаррамурди, где в былые времена справлялись бесовские шабаши.

Спели «Тебя, Господи, хвалим»; Лисаррага, а вслед за ним приходской священник сказали каждый свое слово, после чего была прочитана молитва в честь монахов, избиенных в тридцать четвертом году, когда свирепствовала холера, а в ответ на клич, брошенный Королевой с вершины Ачуэлы: «Да здравствует Испания!» – солдаты ответили: «Да здравствует Король!» И после того, как были прочитаны три молитвы Пресвятой Деве де-лос-Анхелес-де-Пурворвиль, Король вышел навстречу солдатам, тотчас обступившим его, и даровал свободу семидесяти пяти пленным, захваченным при Эрауле.

Игнасио понемногу успокаивался. За всеми этими переходами, маршами и контрмаршами он позабыл о своих прежних идеях; исполняя долг, он ждал начала настоящей войны. А идеи? Где они? Тут никто и понятия не имел об идеях, о принципах. Как только люди вступили в состояние войны, идеи превратились в действия, движения, растворились в них; сливаясь, они воплощались в действие, чистое действие – почву для новых идей. Принципы были тем зерном, которое, прорастая, увлекло людей на войну, чтобы исполнить скрытое в загадочной дымке будущего предназначение. Как-то ночью Игнасио вспомнил слова Пачико о том, что все правы и никто не прав и что успех за тем, чье слово окажется последним; но когда с рассветом батальон отправлялся в путь, он, чувствуя себя окруженным себе подобными, весь отдавался ощущению живой действительности. Победа над врагом – вот была цель. Над врагом? Но кто он, этот враг? Враг – это враг! Другой!

Через три дня после вступления Короля на родную землю батальон Игнасио вместе с тремя другими, один из которых был кастильским, стоял на вершине Ламиндано, над городом Вильяро, лежавшим в каменистой долине Арратиа, и готовился на участке между горами и дорогой дать бой укрепившейся в городе неприятельской колонне.

Наконец пришло и их время понюхать пороху, и о чем только не думал Игнасио, кроме смерти. Смерть? Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы выжить и победить. Смерть по-прежнему казалась ему чем-то абстрактным; переполнявшее его ощущение здоровья мешало понять ее.

Две роты были посланы на захват моста; Игнасио, вместе с другими и с первым кастильским батальоном, остался напротив центра и правого фланга противника. Предстояло показать себя, не ударить перед кастильцами в грязь лицом.

Около трех часов дня началась перестрелка; противник наступал под прикрытием артиллерии, и, услышав над головой свист пролетевшей гранаты, Игнасио почувствовал холодок в груди. Он нащупал талисман, на котором мать нитью своей жизни выткала кусочек своей души. Пули начали все чаще насвистывать вокруг, и зрение его словно затуманилось, а мышцы тела ослабли, и судорожная дрожь охватывала его всякий раз, как в воздухе раздавался этот похожий на змеиный посвист. Когда мальчишками они затевали перестрелку где-нибудь на лугу и он хорошо видел и самого целящегося в него, и траекторию, по которой летит камень, сердце его не ведало страха перед этим знакомым противником; здесь же, когда далекий враг казался едва различимым пятном на зеленом поле, он мог чувствовать только какую-то холодную, отвлеченную, механистичную ненависть, в которой было что-то казенное и ложное – именно ложное.

Каким фарсом казалось все это по сравнению с оживленной, шумной детской войной! Как быстро, при первом же прикосновении, рассыпалась в прах эта пустая иллюзия! Поле боя было слишком широко, для того чтобы держать чувства в напряжении.

Пули продолжали свистеть по-прежнему; вреда они не причиняли, и скоро Игнасио привык к их свисту.