Мир тесен

Земля остывала, и замлевшие днём травы пахли сильно и пряно. Они подошли к полотну железной дороги, сели на насыпь. Оля была первым человеком, с кем он мог легко и долго молчать. Она сама положила голову на его плечо, тихонько поцеловала рукав его белой рубашки, подняла лицо, прижалась к его колючей щеке.

Любил ли он Олю? Или был под обаянием её любви, её женской прелести? В селении все были уверены, что они «живут». Но это была неправда. Борис с каждым днем становился всё раздражительнее и злее. Ему казалось, что она водит его за нос, собирается женить на себе.

Однажды директор совхоза предложил Борису рассчитать: можно ли, не переделывая помещения, установить электродойку на дальней ферме. Борис согласился, работы там было дней на пять. В тот же вечер он ушёл на ферму. Оле нарочно ничего не сказал: «Пусть помучается, побегает, поволнуется». Первые двое суток Борис провел на ферме легко, а потом стало скучно. Всё, что ещё вчера казалось милым, начало угнетать его. Утром четвертого дня проснулся, открыл глаза, и сердце замерло — прямо на него смотрели сияющие Олины глаза. Никогда в жизни не был он таким счастливым, как в ту секунду. Ему стало сладостно и жутко… прошла секунда, другая, третья, и Олины сияющие глаза растаяли в прозрачном, чуть розовом воздухе. Он даже головой встряхнул — сам себе не поверил. Кругом было пусто. Рыжий теленок взбрыкивал через двор. До позднего вечера раздумывал Борис: идти или не идти к Оле. Ферма уже опустела, доярки разошлись по домам. Наконец он решил, что надо идти. Пошёл в сторожку погасить керосиновую лампу, только прикрутил фитиль, а сзади:

— Борис!

— Оля! Пришла…

— Борис, что случилось? Все у меня спрашивают, куда ты делся, а я знаю меньше всех! — И, припав к дверному косяку, она заплакала громко, как маленькая. Он бросился к ней, обнял, стал гладить по плечам, по голове, бормотать какие-то слова утешения.

— Я сегодня уже ни есть, ни работать не мог-г-гла! — всхлипывала у него на плече Оля. Потом утихла.

Они сели на топчан, застеленный старым, засаленным байковым одеялом, и долго молчали.

— Я чем-нибудь провинилась перед тобой, да? Ты меня больше не любишь? — спросила она вдруг очень серьезно.

Чувство радости, охватившее Бориса, когда он увидел Олю, за эти минуты успело притупиться, смешалось с тщеславным и холодным ощущением власти над нею.

— Это ты меня не любишь, — сказал Борис. — Когда любят, то ведут себя не так. А это жалкая игра в любовь. ЗАГСа ждёшь?

Даже в тёмной сторожке он различил, какой неестественной бледностью покрылось её лицо.

— Уже поздно, пойдём, я провожу тебя в селение, — стараясь быть «каменным» сказал Борис.

— Нет, я останусь с тобой, я никуда не пойду.

Он обрадовался, но в ответ равнодушно пожал плечами.

…Оля, Оля! Он не знал, что одна ночь может так преобразить человека, так изменить весь его облик. Утром он увидел перед собой ту и не ту Олю. Глаза её углубились, опоясались тёмными кругами и так засверкали, что в них было неловко и страшно смотреть. Теперь он понял, что это не пустые слова, когда про какого-нибудь человека говорят: «Его глаза жгли огнём». Оказывается, так бывает на самом деле. Каждый раз, когда он встречался с Олей взглядом, её глаза обжигали его.

Волосы у неё как-то закурчавились за одну ночь, стали, казалось, тяжелее и гуще, а черты лица тоньше и одухотворённее. Она была неестественно бледной. Как побледнела тогда в сторожке, так краски и не возвращались к её лицу. Некрашенные нежные губы, белые зубы и лёгкое дыхание, напоминающее запах молодых початков кукурузы. Этот чуть уловимый аромат кружил ему голову. На губах Оли блуждала улыбка. Что бы она ни делала, что бы она ни говорила, губы продолжали улыбаться чему-то своему, о чем только знали они одни.

Уже высоко поднялось солнце, а он всё лежал и лежал в траве. Лежать в траве было так сладостно, так приятно… Рядом сидела новая Оля, которую он разглядывал с тайной неловкостью и страхом. Слишком необыкновенной была она. Оля смахивала с лучистых глаз капли слёз, что одна за другой повисали у неё на ресницах, и улыбалась.

Хорошо, что ночью они не остались на ферме, а ушли в степь. На этом настояла Оля. Ушли на их насыпь, возле бегущих, блестящих под светом луны рельс.

Вот недалеко по рельсам прогромыхал пассажирский поезд. Оля замахала капроновой косынкой. Молодая, похожая на Олю девушка, высунувшись в окно, ответно помахала ей белым платочком. Как две сестры они обменялись приветствиями. В небе кружил коршун, заливались жаворонки и молчали уставшие от трудной ночи кузнечики. Большая лёгкая стрекоза со стеклянными крыльями села Оле на колени. Борис потянулся схватить стрекозу.

— Зачем она тебе, не тронь её, милый! — сказала Оля, легко и твёрдо отвела его руку, приподняла платье и вытряхнула её. Стрекоза закружилась и пропала.

— Как дико, что надо куда-то идти, что-то делать, как это нелепо. Нет, сегодня мы никуда не пойдём, отпразднуем здесь наше обрученье, нашу свадьбу, — решительно сказала Оля.