Мир тесен

Так я правильно отвечаю Скородумову, а сам ем его глазами. Конечно, чтоб размягчить малость, его и серной кислотой не возьмешь. Понимаю, что нету у дивсвязиста оснований нежно любить новичка-перестарка, свалившегося ему на голову перед новой кампанией. И все же я ужасно хочу понравиться.

— В бою сбита мачта, — бросает он новую «вводную». — Как укрепите антенну?

— Переношу антенну на флагшток, — четко рублю ответ.

Ожидаю: «А если и флагшток сбит?» Но Скородумов понимает, что тут я тверд. И следующая «вводная» уже посложнее:

— Вышли из строя дросселя низкой частоты выходной лампы. Ваши действия?

— Разрешите подумать, — говорю.

Он, вместо ответа, уставился на свой хронометр.

Так. Я мысленно отыскиваю в схеме передатчика эту лампу. Значит, выключить ее из схемы… Значит, проводничком — напрямую… А, вот как: сетку первой лампы с анодом второй…

Скородумов хмыкает и опять шевелит клешней — это, как видно, сигнал о новой атаке.

— Включите бортовые огни.

Огнями вообще-то ведает боцман, не мое это дело, но не будем мелочиться. Я ведь знаю, как они включаются. Ладно, и тут:

— Как обращаться с пистолетом Вери?

Удар, что называется, в солнечное сплетение! Что мне до этой ракетницы? На кой она мне черт? Мое дело — радиосвязь…

— Пистолет Вери, — говорю вкрадчивым, самому неприятным голосом, — не входит в мое заведование. Это дело боцмана…

— Входит, не входит — должны знать! — Скородумовская клешня теперь покойно висит. Дело сделано: я повержен. — Если боцман убит? Из строя выйдет? Должны уметь заменить! — отрывисто выкрикивает дивсвязист. — Полная взаимозаменяемость на торпедном катере! Поняли, Земсков?

— Понял…

Зачем, ну зачем подался я на катера эти чертовы? Сидел бы себе в родных СНиСах, помогал бы Феде Радченко затраливать подводные кабели… Вот и нарвался на позорную несдачу зачета. Что же теперь делать-то?..

— Что ж, Земсков, — сухо резюмирует Скородумов. — Специальность — более-менее. Выйдем в море — подучишься. А смежные специальности — изучать!

— Есть изучать! — рявкаю я.

«Флажки» покидают катер. Мы, экипаж ТКА-93, выстраиваемся на верхней палубе лицом к стенке. На правом фланге — невозмутимый лейтенант Вьюгин. Пуговицы на его кителе — пять ослепительных кружков. Механик старшина первой статьи Рябоконь кривит в улыбке красногубый насмешливый рот, а мичманка у него заломлена набок. Дальше сонно щурит глаза на весеннее солнышко Володя Дурандин по прозвищу «Скворечник» — это из-за крупной и будто прямоугольной головы. Замыкаем строй я и Дедков, двое молодых, до смерти напуганных «флажками». Возле мачты стоит, насупив черные, на поллба размахнувшиеся брови, боцман Немировский — держит в руке фал с привязанным вымпелом.

И на всех других катерах выстроились экипажи. А на стенке — комбриг, начполитотдела, начштаба, командиры дивизионов, штабные офицеры. Тут и духовой оркестр. Солнце плещется в медных трубах, как игривый младенец в ванне. Перед оркестром капельмейстер, маленький старлей административной службы, сильно вытянул из кителя шею в сторону начальства. Ждет.

И мы ждем. Дыхание затаили. Подтянули поджарые животы аж к позвоночнику.

И вот наконец! Дежурный по бригаде, с повязкой «рцы» на рукаве, подносит к строгим устам мегафон:

— Приготовить вымпела к подъему!

Последняя, совсем уж невыносимая пауза. И:

— Вымпела-а-а поднять!

Взмах капельмейстеровых рук извлекает из труб длинный аккорд, и гремит медью новый гимн, и офицеры берут под козырек, а мы стоим, замерев, и смотрим, как медленно, медленно ползет вымпел к клотику коротенькой мачты. И на других катерах поднимают вымпелы, и майский ветер расправляет небрежной рукой их длинные красные косицы.

Мы вступаем в кампанию 44-го года.

* * *

Ах, картина! Ну и картина — «Воздушный извозчик»! Первый раз я смотрел ее зимой, а сегодня опять ее крутили на береговой базе, и мы — экипажи катеров, уходящих ночью, — опять смотрели и радовались.

Вышли из клуба — вот такие улыбки на лицах. С умилением думаю об артистке Людмиле Целиковской: какая симпатичная! Беленькая, а глаза, наверно, голубые и смотрят так, что хочется верить в вечную любовь.

А ведь не бывает вечной любви. Все непостоянно в жизни, изменчиво. Верно ведь, Катя Завязкина? Да, да, ты права: ты не давала мне никаких обещаний. Не клялась в верности. Я и не виню тебя. Вечная любовь? Ха! И еще раз ха! Только в книгах она. Ну, и в кино, конечно.

Мы, уходящие экипажи, курим у обреза, то есть срезанной наполовину бочки с водой, неподалеку от стенки. Тут врыты в прибитую землю скамейки. Уже около двадцати трех часов, а еще светло. Май. Понедельник. Белая ночь. Молодая бледная луна смотрит с жуткой вышины на базу Литке — группку домиков-казарм на пустынном котлинском берегу. Немая ночь… Как это у Пушкина… «Немая ночь. Луна взошла, прозрачно-легкая завеса объемлет небо…»

Слабо плещет по-ночному таинственная вода. В прохладном, пахнущем дождем — после недавней грозы — воздухе вьется махорочный дым. Разговоры негромки, смех короток.