Мир тесен

Живем недалеко от гавани в двухэтажном деревянном доме. Мы наверху, а на первом этаже какие-то моряки. Пялятся на нас, когда мы в своих выцветших комбинезонах, в сапогах, прожженных кислотой, топаем по лестнице. Заговаривают, конечно. Мы отшучиваемся, а бывает, и огрызаемся. Грубые стали. А что делать? Уж на что добродушное и великодушное создание наша Лидочка, а и она на днях не выдержала. Завыла сирена, мы по тревоге кинулись к своим АРСам, выехали, у каждой своя точка дымления. Лида потом рассказывала: только стала подъезжать, как к ней на подножку вскочил какой-то капитан и кричит: «Поворачивай!» — и по матушке. А тут вой, грохот бомбежки, дымить надо. Лида тоже обложила его матом — и столкнула с подножки. Он, наверное, думал, что цистерна с водой, а у него в хозяйстве что-то горело…

А вчера я чуть не погибла. Выехали по тревоге, мне надо к судоремонтным мастерским, это минут десять быстрой езды, да мой Лапкин и ехал быстро, но на полпути вдруг заглох мотор. Он выскочил, поднял капот, я тоже вышла из кабины. Грунтовая дорога, по бокам жидкий лесок — и прямо на нас летит «юнкерс». Мчится вдоль дороги, снижаясь. Я окаменела. Тут Лапкин кинулся, сбил меня с ног, я упала ничком, а он на меня. А рев моторов невыносимый, и гром пулеметов, и фонтанчики пыли перед глазами. Очередь прошла в каких-то десяти сантиметрах. Я даже не успела испугаться. Кричу из-под Лапкина: «Чего разлегся? К мотору давай!»

Теперь самой смешно. «Чего разлегся»… Вот пишу и смеюсь. И запоздало умираю от страха.

На Карельском перешейке наши наступают на Выборг. Говорят, пал сильный финский форт Ино. Где-то там Толя со своей батареей. Мы не виделись с майских праздников. Толенька, уцелей, пожалуйста! Очень, очень прошу!

27 сентября 1944 г.

Мы снова в Л-де. С того дня, когда Ленфронт перешагнул через реку Нарву и пошел вперед, на Таллин, нам в Усть-Луге нечего стало делать. Вдруг оказались в тылу. Даже странно: Ленинград в тылу! Вчера была большая приборка, я тащила в кубрик ведро с водой, вдруг с лестницы крикнули: «Марина! Твой лейтенант пришел!» Я встретила Толю растрепанная, в старом комбинезоне с латкой на заду — ужас! Чинно поздоровались за руку. На людях он очень сдержан. Только глаза сияют. Шепчет: «Отпросись, поедем на Старый Невский». — «Нет, — говорю. — Старый Невский закрылся. На переучет, — говорю. — Вернулась из эвакуации Екатерина Карловна». — «Мой лейтенант» повесил нос, и это было так смешно… Пришлось ему дожидаться конца приборки. Я переоделась, причесалась, мы вышли на бульвар Профсоюзов. Толя сказал, что их бригада — гвардейская, Красносельская, краснознаменная и какая еще? — готовится к передислокации в Прибалтику. Офицеры изучают тамошний театр, обстановку. Он, Толя, подготовил доклад о национальных традициях народов Прибалтики. Увлеченно стал излагать эти самые традиции, а я слушала вполуха, рассеянно думала о чем-то и вдруг перебила его: «Толя, а что, если я рожу тебе ребеночка?» Он споткнулся на полуслове и — я заметила — бросил быстрый взгляд на мою талию. Потом сделал движение лбом вверх-вниз под фуражкой и сказал: «Марина, я был бы только рад… Хотя, конечно, время теперь… не самое удачное… Но если…» — «Не беспокойся, — говорю, — ничего нет. А если и рожу, то не буду тебе обузой». Он вскричал: «Марина! Неужели ты думаешь, что я…» — «Ничего не думаю, Толенька. Знаю, ты не откажешься…» Он стал в своей несколько торжественной, но искренней манере заверять в любви. Я боюсь этого слова. Слишком большое стоит за ним чувство. Слишком обязывающее. Попросила Толю дать папироску. «Разве ты куришь?» — удивился он. «Так. Балуюсь». Мы закурили. Медленно шли по мокрой, в лужах, дорожке. Люблю ли я Толю Темлякова? Иногда кажется: да, люблю. Он хороший. Предан мне. С ним интересно. Но все же боюсь чего-то — сама не понимаю чего…

6 ноября 1944 г.