Мир тесен

Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далекий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

Поезд тронулся, Сашка вскочил на подножку. «Знаешь, кто это? — крикнул он. — Волошин. Борька, надо жить дальше!»

И я живу дальше. Да нет, не живу — влачу свои дни. Без Светки не жизнь. Я все делаю машинально — ем, читаю книги, читаю лекции, сплю. Колька, насколько возможно, помогает мне. Он и его молодая жена. В Ленинграде у меня подрастает внук — Наташка родила благополучно, несмотря на узкий таз. Витьке уже три года.

Уже три года, как нет моей Светки. Блокада доконала ее.

А я грызу себя: не надо мне было целых десять лет шастать по морям. Десять лет я мог быть со Светкой! Понимаете? Каждую минуту, каждый миг жизни я должен был прожить рядом с моей любимой.

Никогда не прощу себе, не прощу, не прощу.

* * *

Поезд проскакивает Гатчину. Как озябшие солдаты на плацу, стоят вдоль железной дороги деревья, мокрые от дождя, Пасмурный серый день. В моем купе идет деятельная подготовка к высадке. Бумагоделательные удальцы побрились, благоухают одеколоном, жизнерадостно обсуждают: «Сегодня докладать Иван Акимычу, или ни хрена с ним не случится, если завтра», Мой старлей тоже побрился, хотя, по-моему, на розовом поле его щек ничего не произрастает.

— Вы плохо спали? — спрашивает старлей, посмотрев на меня.

Я киваю. Плохо теперь сплю в поездах. Ноги ноют, ноют. Старые ожоги не дают покоя. Война еще не отпустила нас. Блокада сидит в нас и грызет изнутри гнилыми зубами…

— Принести вам чаю? — спрашивает старлей.

— Ничего не надо. Спасибо.

Под утро, когда сон меня все же сморил, приснилось глупое.

Мне теперь снятся дурацкие сны, я их сразу забываю, а этот почему-то нейдет из головы. Будто я стою в очереди за арбузами, вокруг много людей, они возбуждены, кидают друг другу зеленые шары, из толпы высовывается Наташка и кричит мне: «Ты не забыл? Мама просила бросить курить!» — «Не забыл, — ворчу я. — Вот еще…» Чтоб сделать приятное Светке, я решаю купить не арбуз, а торт, вон их сколько за стеклом киоска, только не знаю, какой выбрать. Читаю название крайнего торта: «Научный». Что за черт, думаю. «Научный» — разве бывают такие торты? Спрашиваю продавщицу, нет ли ненаучного. А это опять Наташка! Она хмурится и говорит, что ничего поделать нельзя…

Наташка — главная моя забота. По невысказанному Светкиному завещанию. Я и еду-то в Ленинград Наташке на помощь, хотя не знаю, чем именно смогу помочь. Боюсь, она во сне сказала верно: ничего нельзя поделать.

Нет, они не разошлись с Димой. Просто ей стало невмоготу на Будапештской, в доме Филимоновых.

У Алексея Ивановича, что и говорить, характер тяжелый. Он в войну хорошо управлялся с ремонтом пушек, хорошо и теперь управляется с автоматикой, с новомодными станками ЧПУ на одном из ленинградских заводов. Только с сыном не может управиться Алексей Иванович. Ему не нравилось, что Дима, получивший после окончания техникума хорошую специальность теплотехника, вдруг, отслужив в армии, поступил на филфак университета. Литература, книги — вещь нужная, кто отрицает, но разве это профессия для мужчины? У мужчины в руках должно быть железо, а не бумага. Ну ладно, не добился Алексей Иваныч, сын пошел в учителя, — так делай по крайней мне хорошо свою работу, учи деток в школе. Нет же, опять у этого засранца все пошло наперекосяк! Объявил, что ушел, отработав положенные три года, из школы, устроился лифтером, пишет, стыдно сказать, шоссе какое-то… нет, не шоссе, а эссе, тьфу, не выговоришь…

Я знал, в чем тут дело. В июле Дима с Наташкой и Витькой провели три недели у меня в Калининграде. Погода была — на заказ. Колька возил их на своем «Запорожце» по городу, в Светлогорск возил, на косу. У причала яхтклуба мы с Ушкало усадили их в кокпит ушкаловской яхты «Гангут» и, подняв грот и стаксель, понеслись на свежем ветру по Калининградскому заливу. Витька верещал от восторга! А по вечерам Дима, попивая кофе, рассказывал о Василии Нарежном. Я слышал о таком писателе, знал его как автора плутовского романа «Российский Жиль Блаз», но книги его мне не попадались. А это были, по словам Димы, замечательные повести, острая сатира, предвещавшая Гоголя. Дима, по-моему, чрезмерно увлекался, сравнивая «Бурсака» Нарежного с «Вием», а нарежновскую «Повесть о двух Иванах» — с «Повестью о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичей». Тематика, может, и схожа, но уровень, уровень… Дима горячился, кричал, что мы, нынешние жители России, читать разучились, огромное наследие литературы XIX века знаем лишь выборочно, не имеем представления о сложности литпроцесса…