Мир тропы. Очерки русской этнопсихологии

Жаль расстаться мне с тобой,
Распроститься, дорогой.
Сиз голубчик, душа мой,
Милый, навеки от тебя
Побегу в темны леса,
Где ракитовы кусты,
Где вся травка зелена,
Где мил ласков до меня,
Где приятно целован,
Крепко к сердцу прижимал,
Он разлапушкою звал:
"Ты, разлапушка моя!
Лебедь белая моя!"
Я гуляла во саду,
Со травы цветы рвала,
Венок милому плела;
Я надела тот венок,
В путь-дороженьку пошла.
На дорожку выхожу,
На широкой становлюсь,
Я сама себе дивлюсь;
Никого я не боюсь:
Ни курьера-ямщика,
Ни донского казака;
Одного только боюсь –
Своего мила дружка,
Вани, ясна сокола

[45, с.193].

Как бы там ни было, но символы леса, острова, смерти, любви и дороги явно и определенно сопрягаются между собой в русской народной песне на протяжении многих столетий. Пока я вижу только один узел, соединяющий их в нечто цельное – это путешествие Души.

Однажды Дядька и тетя Нюра спели "Степь да степь кругом". Я знаю, с точки зрения "настоящих" фольклористов, это песня недопустимая, не народная. Мне приходилось выслушивать такие мнения. Но мои старички не были фольклористами, они были народом. Поэтому они пели то, что пелось. Более того, они прозревали и сквозь такие песни большой Мир. Когда они закончили петь, Дядька спросил меня:

– Что ты видишь?

Я понял, что он спрашивал о том, что я вижу в пространстве песни, но не нашел ничего достойного, чтобы сказать, и лишь помычал нечленораздельно. Дядька пел не так хорошо, как Поханя, но он и ставил перед собой как бы совсем не певческую задачу. Если он начинал какую-нибудь песню, то я сразу знал, что он готовит какой-то разговор, связанный с ее содержанием, или она что-то пояснит для меня. Поэтому я и не высовывался зря с собственными мыслями. Это, правда, тоже могло повести к наказанию за тупость, но уж слишком трудно было ему соответствовать. Он напел еще раз:

Степь да степь кругом,
Путь далек лежит,
В той степи глухой
Замерзал ямщик.
И набравшись сил,
Чуя смертный час,
Он товарищу
Отдает наказ:
Ты, товарищ мой,
Не попомни зла,
В той степи глухой
Схорони меня.

И тут Дядька вдруг приблизил ко мне свое лицо и пропел как бы прямо для меня:

А жене скажи,
Что в степи замерз,
А любовь ее
Я с собой унес.
И еще скажи,
Пусть не печалится,
С тем, кто сердцу мил,
Обвенчается.

Да, конечно, это авторская песня конца прошлого века, так называемый, жестокий романс. Но какое это имеет значение, если мы подойдем к этому как психологи, а не фольклористы. Пусть она трижды авторская, но ее пели и поют до сих пор. Почему? Что заставляет русскую душу отзываться на ухваченные в ней образы? Почему вообще имело место такое явление песенной культуры, как "жестокий романс"? Ясно, что это явление не случайно и соответствует механике нашего мышления, его архетипам, или, как говорится в просторечии, задевает струны Души.

– Какого рожна их туда понесло? А?- спросил меня тогда Дядька.- Чего им в этой степи требовалось?

– Причем тут степь?- пришел я в недоумение,- Они же ямщики…

– Работа такая?- засмеялся Дядька и запел:

Когда я на почте служил ямщиком,

Был молод, имел я силенку,

И крепко же, братцы, в селеньи одном

Любил я в ту пору девчонку,- ага? Чем кончается?-

Под снегом-то, братцы,

Лежала она, закрылися карие очи…

– А девчонку-то чего в эту дорогу погнало?