Мир в хорошие руки

Все это время я смотрел на Гену не закрывая глаз. Мне хотелось, чтобы он встретился со мной взглядом. Хотелось, чтобы он увидел всю ту ненависть, которая выжигала мне роговицу изнутри. Чтобы этот огонь ворвался прямо в его зрительный нерв, и замкнул проспиртованный, мертвый мозг. Одна короткая вспышка – и все! Чернота.

Очнулся я там же, где вырубился, – в коридорчике-аппендиксе, куда открывались двери родительской и нашей с Сашкой комнат. Сам туда заполз, или Гена меня загнал, как шайбу в ворота, память выдавать отказывалась. Орудие его труда с разбитой лампочкой валялось рядом. Из угла открывался вид только на треть гостиной, но самую важную треть – с выходом к коридору и двери на свободу. Отчима там не было. По стене метались зеленые блики, напоминающие о лете и траве. Судя по волнообразно нарастающему и снова затихающему вою, перекрываемому бубнением комментаторов, ящик показывал футбол.

Я произвел быстрый анализ повреждений. Болело все, что могло болеть, но пальцы сгибались, при вдохе не стреляло в груди или боку, в глазах не двоилось, хотя один из них изрядно заплыл, блевать не тянуло. Похоже, мне повезло – совковый торшер склеен был из какой-то дряни, только прикидывавшейся цельным деревом. Я дождался, пока зомбоящик снова не принялся блажить, и под вопли: «Дзюба бьет головой! Мяч летит в рамку! Не-е-ет!.. Левая стойка! А-а-а!..» – на карачках выполз из-за угла.

С низкой позиции мне стал виден диван перед телевизором с торчащей над подлокотником макушкой, в центре которой прорисовывалась сальная плешь. Одна рука отчима безвольно свесилась вниз, пальцы почти касались горлышка полупустой бутылки. Эмоции в ящике как раз поутихли, и до меня донеслось тяжелое дыхание спящего. Не веря своему счастью, я осторожно разогнулся и, припадая на одно колено, подковылял к дивану.

Гена дрых пьяным сном, из приоткрытого рта бежала на обивку ниточка слюны. Я представил себе, как беру лежащую на столе бутылку и со всего маху разбиваю ее о расплывшееся, изуродованное лопнувшими сосудами лицо. А потом втыкаю розочку в мягкое жирное горло и давлю, пока из вонючего рта не перестанут идти красные пузыри. Минуту я постоял, любуясь картинкой, вздохнул и побрел в коридор. По пути подхватил лежащую на базе трубку и, заняв безопасную позицию у заранее отпертой входной двери, набрал номер.

– Больница имени Володарского, – пробормотал в ухе усталый голос.

На телефоне сидела незнакомая тетка, и я минут десять вполголоса объяснял, кто такой, и почему мне понадобилась санитарка Левцова. Когда мы, в конце концов, дошли до сути, выяснилось, что мать уволилась с работы по семейным обстоятельствам больше недели назад, о переезде не сообщила и нового адреса не оставила. Я положил телефон в прихожей и тихо выскользнул за дверь. Куда могли податься мать с Сашкой, оставалось загадкой. Насколько мне было известно, родственников у нее в Питере не имелось. Я, по крайней мере, никогда о них не слышал. К тому же бардак в спальне и раскиданные повсюду брательниковы книжки наводили на размышления.

Постояв в задумчивости на площадке, я сделал то, что раньше никогда не пришло бы мне в голову – подошел к двери соседней квартиры и надавил на звонок. Из-за стальной двери послышался тонкий собачий лай, сначала далекий, потом ближе и громче. Когда шавка уже охрипла, послышалось шарканье старческих шагов, скрип открываемой внутренней двери. Я почувствовал, что меня изучают в глазок, и постарался придать разбитой морде наиболее дружелюбное выражение:

– Я ваш сосед, из сороковой.

За дверью с минуту тихо дышали – даже собака затаилась. Потом снова скрипнула внутренняя дверь, закрываясь, укромно брякнула цепочка.

– Я ваш сосед, откройте! – заорал я и надавил на багровую кнопку звонка.

Шавка впала в истерику – я слышал, как она, подпрыгивая, кидается изнутри на дверь. Обитатель квартиры – скорее всего, одна из бабок, вечно сидевших на лавочке у подъезда и ворчавших на тех, кто с ними не здоровался, – притворился мертвым.

Я пнул с досады крашеную сталь и пошел звонить в квартиру напротив. Придушенная птичья трель разносилась в таинственной глубине жилища без ответа – в тридцать восьмой честно никого не было дома. Осталась тридцать седьмая. Заведясь, я нажал на кнопку пять раз подряд. Это вызвало реакцию. Внутри зашуршали, защелкали замком, и мужской голос недовольно буркнул:

– Кто?

– Сосед из сороковой.

Снова щелкнуло, и обитая бордовой клеенкой дверь приоткрылась. Из полутемного коридора выступил усатый мужик военной выправки, чуть щурясь на лампу дневного света. Я вспомнил, что видел его раньше на лестнице – усатый частенько курил на площадке, стряхивая пепел в жестянку из-под кофе.

– Ах тыть… – разглядев меня, сосед едва сдержал неприличное слово – видно, интеллигентный, хоть и бывший военный. – Как же тебя так угораздило?

Вопрос я проигнорировал:

– Мои мать и брат… Женщина с мальчиком из сороковой – они переехали, не знаете?