Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом

Изгнанники живут друг подле друга как опасливые соседи; лишь случайные встречи на перекрестках их бытия — у торговца разнородным товаром, к примеру, который возле кассы продает в стеклянных банках пикантные оливки и маринованные овощи. У стены стоят туго набитые мешки, а над ними, на уровне глаз, висят объявления, извещения о смерти, предложения, рекламки языковых курсов, известия о пропаже. Или сообщения о предстоящих демонстрациях по всевозможным поводам, по поводу государственного визита, наносимого диктатором, главой партии, или по поводу Дня свободы. В такие дни из подъездов, переулков, боковых улочек, выходов и переходов стекаются изгнанники в сопровождении сочувствующих, они стекаются на площадь Свободы, перекрытую полицией — услуга, которую полиция с удовольствием оказывает именно в День свободы, благо свободы требуют не здесь, а в другой стране, звучат пламенные речи, гул возмущения при каждом упоминании диктатора, партии, системы, в речах, которые призывают к революции, или к перевороту, или, по меньшей мере, к бойкоту, интернациональная поддержка, солидарность, помощь, с трибуны перечисляют одно преступление за другим, из толпы раздаются выкрики: «Долой! Убийцы! Сопротивление!» — короче, в некоторых случаях все эмигранты едины. Тем временем стало прохладней, на толпу обрушивается дождь. Он лихо стучит: так-так-так — хватит, надемонстрировались! вы чего это говорите? к небу вопиющая несправедливость! Назад, под крышу, небеса да избавят меня от ваших затей. На трибуне в самом непродолжительном времени остаются вести агитацию лишь небрежно брошенные памфлеты, быстро размокшие акты капитуляции перед бурями истории. Изгнанники спасаются бегством на улицу наслаждений, к своим преуспевающим в кулинарии землякам, которые процветают благодаря неумению соотечественников готовить и любопытству местных жителей, благодаря сотрясающим порой, словно озноб, приступам ностальгии, которую они якобы способны унять коврами, настенными украшениями, вазами, скатертями. С первым кусочком закуски ярость, досада, издевательский смех и единство распадаются на отцов семейства, на вдов, электриков, курильщиков, на людей малорослых и рослых, на анархистов, социал-демократов и монархистов. А ностальгия оседает на нёбе, и ее не выманить оттуда никакой шуткой никакому человеку, тут уж не поможет интерьер и толстенький хозяин тоже нет, как шустро он ни бегай, как ни пожимай каждую руку, как ни потчуй гостей домашним вином, наоборот, все становится только хуже, еще хуже, едва начинаются песни, гимны возвращения, песни родины, некогда с неохотой разученные в школе, и песни эти следуют за трапезой неизбежно и неотвратимо как кофе и ликер. Сощурившись, изгнанник выходит на улицу, в ночь, пытается разобраться в расписании трамвая или метро и неверными шагами возвращается домой в свое временное пристанище.

Правительство недолюбливает изгнанника, которого приняло лишь потому, что в свое время подписало Женевскую конвенцию. Изгнанники ничего не смыслят в политической обстановке и в политической стабильности. Будучи совершенно свободными людьми, которые потеряли все, что имели, они готовы сделать больше, чем надо, зайти дальше, чем следует. За некоторыми из них ухаживают — на всякий пожарный случай, но по большей части из-за того, что они еще до бегства были причастны к власти. Эти не столь идеалистичны, с ними проще разговаривать, они предсказуемы, понимают намеки и разбираются в делах, словом, заслуживают доверия. За другими же лучше приглядывать — тоже на всякий пожарный случай. А если настанет день возвращения? Рейсовым самолетом, при билете, с большей помпой, чем был их уход. Интересно, а когда изгнанник догадывается, что десятки лет провел как бы в карантине и для наступивших времен чересчур стерилен? Он ступает на землю, и земля эта очень тверда. Плодородный слой уничтожен, здесь уже ничему больше не дано укорениться, ничему. Но в этом изгнанник не желает себе признаться. А может, ему податься в Амазонию, столь же далекую и столь же близкую, как могила?

Стук в дверь. Васко пытается разглядеть, который час. Четыре утра. Он выскакивает из постели. Дверь открывается, он ныряет в штаны, вспыхивает свет, он застегивает ширинку. Женщина с ребенком примерно того же возраста, что и Алекс, входит в комнату. Сопровождающий ее мужчина указывает на вторую двухэтажную кровать и снова исчезает. Васко заговаривает с женщиной. Она отвечает лишь кивком. С ее пальто капает на пол. А он и не заметил, что идет дождь. Он не знает, что ему сказать. Яна недовольно открыла глаза, но, поскольку незнакомый мужчина вышел, она тоже вылезает из постели.

— Оденься, — шипит Васко.

Яна подводит женщину к столу, придвигает стул.

— Мам, что случилось? — спрашивает Алекс с верхнего этажа второй кровати.

Вошедший мальчик глядит на него.

Женщина смотрит на стол, и пальцы ее касаются щербинки на столешнице. Васко и Яна подсаживаются к ней. Мокрые волосы делают ее жесткое, измученное лицо еще более суровым. Она что-то бормочет.

— Вы, может, голодны? У нас есть хлеб и мармелад.