Мирабо: Несвершившаяся судьба

Во время переклички произошел инцидент: чей-то голос в зале воскликнул, что нужно вывести всех посторонних и что среди зрителей есть шпион, изгнанный из своей страны и перешедший на содержание к английскому королю; этот подозрительный тип постоянно делает записи; к виновному потянулись указующие персты. Им оказался не кто иной, как дю Ровре; он добросовестно вел стенограмму заседаний, чтобы публиковать отчеты о них в «Письмах графа де М. к своим избирателям». Перекрывая гвалт и водворяя порядок, Мирабо, великолепно импровизируя, восстановил спокойствие. Он представил дю Ровре как «одного из самых уважаемых граждан в мире» и как мученика за свободу; потом, увлекшись, набросал сжатую картину революций в Женеве и призвал Францию внедрить в жизнь провозглашенные ими принципы.

Зал зааплодировал; Мирабо имел большой успех, оставшийся без последствий, поскольку 15 июня, когда закончилась перекличка, он не сумел провести свое постановление о названии нового собрания.

— Не принимайте названия, которое пугает, — посоветовал он. — Подыщите такое, которое нельзя будет у вас оспорить, более мягкое, но не менее внушительное в своей полноте, которое подойдет во все времена, сохранится при любом развитии событий. Название «представители французского народа» останется неизменным, когда ваши принципы будут известны, когда вы предложите хорошие законы, когда вы завоюете народное доверие.

К нему не прислушались; большинство заранее поддержало название, предложенное двумя малоизвестными депутатами — Леграном и Пизоном дю Галаном, и поддержанное Сьейесом. Они предложили назвать депутатов Генеральных штатов от третьего сословия «Национальным собранием».

Прежде чем это предложение было вынесено на голосование, Мирабо снова взял слово; в ночь с 15 на 16 июня он произнес вторую речь, призывая к осторожности. Он считал, что лучший способ обречь революцию на провал — потребовать слишком многого. Он восстал против деспотизма собраний и отстаивал принцип королевского вето как гарантию свободы граждан.

Эти слова, которых от него никто не ожидал, были встречены враждебно; возможно, впервые кто-то прошептал: «измена». Однако мысль Мирабо соответствовала его глубокому убеждению; он в самом деле ненавидел деспотизм и узрел его зарождение в хаосе необузданного собрания. Речь закончилась так поздно, что депутаты разошлись, не проголосовав. На заседании 16 июня Мирабо снова поднялся на трибуну; он в очередной раз стал отстаивать свое название «представители народа», и дал последнему слову толкование, ставшее знаменитым:

«Меня хотели поставить перед неразрешимой дилеммой, говоря, что слово „народ“ означает слишком много или слишком мало: слишком много — „нация“, populus, слишком мало — plebs, сословие, отдельный класс, что никому не нужно. Опасались даже, что это слово может означать то, что латиняне называли vulgus,англичане называют mob,а дворяне, как знатные, так и простые, дерзко называют „сбродом“. Именно в этом и состоит преимущество слова „народ“, обладающего столькими различными значениями. Да, именно потому, что имя народа не слишком уважаемо во Франции, потому, что его с презрением произносят в покоях аристократов, именно поэтому мы должны… Разве вы не видите, — заключил он, — что имя „представителей народа“ вам необходимо, потому что оно привлечет к вам народ, эту внушительную массу, без которой вы будете лишь индивидуумами, слабым тростником, который переломают стебель за стеблем».

Тут поднялся ропот. Когда Мирабо захотел привести в пример своим коллегам «батавских героев, давших свободу своей стране и покрывших себя славой под именем гёзов» (нищих), оратора прервали громкими восклицаниями. Самые неистовые из его коллег обрушились на него, обозвав аристократом, мерзавцем, продажной шкурой и призывая покинуть зал. Он остался невозмутим; когда буря стихла, он холодно заявил:

— Господин председатель, я оставляю на вашем столе отрывок, вызвавший столько ропота и столь плохо понятый. Я согласен, чтобы все друзья свободы судили обо мне по его содержанию.